Визариум. Проникновение миров

– Мне стыдно, потому что люди получили поистине адский подарок – и мне это нравится. Мы избавлены от ответственности. Грех уже не воздаётся в посмертии, это немедленная кара, здесь и сейчас. Нравится! Всё только похоже на утопию, вся эта благость, она исходит ведь не из нас, а из невидимого террора. Я молюсь, каждое воскресенье в особенности, когда после службы я говорю с прихожанами и краем уха слышу: «А ты знаешь, такой-то исчез! То-то подлец был!» Я молюсь столько, что немеют губы, колени ноют на каменном полу, я смотрю прямо по центру распятия, пока оно не начнет двоиться, но все слова складываются в одно: «Господи, мне всё равно откуда! Мне это нравится…» Тысячи молитв. Все звучат одинаково: мне нравится, нравится, нравится!..

Повторяя это слово, священник зажмурился. Умолк. Май за окном как будто померк, все звуки стали глуше. Наконец, патер открыл глаза и посмотрел на Алеша.

– Тот стих из Откровения, что вы цитировали. Вы всё неверно поняли. Врачи говорили, в последние недели вы ждали апокалипсис. Он наступил. Вот это, – священник развёл руки, словно обнимая больничную палату, – вот это апокалипсис. Самый безопасный год за всю историю!

– Чтобы воздать каждому по делам его.

– Нет, это не тот стих. Правильный – «Царство Моё не от мира сего» и «Уже немного Мне говорить с вами; ибо идёт князь мира и во Мне не имеет ничего». Милостивый Господь бессилен и обещает своё царство потом. Нужен князь мира, чтобы построить справедливое царство на земле.

Алеш смотрел на священника, только теперь сообразив, о чём это он. То было одно из мгновений тьмы, когда обычно и приходил Мир. Но сегодня сын отчего-то не явился.

Ужас сковал уста Алеша. Он понял вдруг, что боится и этого человека в чёрном, и его слов, и самого себя. Полицейский зажмурился, сглотнул раз, другой, третий – но слова всё равно вырвались наружу, вместе с дыханием. Только сказав их, Алеш понял, что кричит:

– Уходите. Вон! Я не хочу вас видеть. Не хочу слышать. Убирайтесь! Не хочу, не хочу…

Он не заметил, когда комната на вершине небоскрёба опустела. Он не заметил, когда больничная палата погрузилась во мрак.

Он подошёл к окну, надеясь увидеть зыбь первой листвы, волнующейся вдоль бульваров Даница – но город погрузился во мрак: светилась лишь пара окон, на улицах же царила тьма. Мэрия наконец-то начала отключать фонари.

Князь мира. Нравится. Тысячи молитв. Каждое слово – как гонг, они гудели, отдавались эхом в коробке черепа.

Из отражения в мутном стекле Мир протянул руку и нежно коснулся щеки отца, погладил по лицу. Сказал:

– Я знаю, ты не виноват.

Оконные щеколды в больнице совсем заржавели и поддались не сразу. Этаж – четвёртый. Это он быстро подсчитал.

А потом шагнул с подоконника прямо в темень – и намертво врос в ночь.

* * *

Кровь медленно заполняла трещинки меж плитками мостовой. Кровь-то, оказывается, – очень густая. Гораздо гуще воды или даже кофе. Особенно, если её много. Такая алая и течёт так вязко, лениво, томно. Чуть дальше, в метре-другом… смотреть не хочется, а надо: футболка на сыне задралась, открыв всему миру загорелый живот.

– Да, – сказал Алексей. – Это он. Это Славка.

Ублюдки. Ублюдки… Губы шевелились беззвучно, по привычке. Наверное, нужно думать что-то важное, очень пронзительное, если осколок снаряда разнёс твоему сыну голову. Алексей не думал ничего. Совсем ничего. Даже не знал, кого имеет в виду под ублюдками. Он просто… просто уже не человек, а кусок мяса. Куску мяса простительно ни о чём не думать.

Как и всегда, проснулся он от собственного шёпота. «Ублюдки. Ублюдки…» Открыть глаза. Повернуть голову. По полосе света на стене определить, насколько поздно.

Хуже всего – быть в ясном сознании.

Когда мальчик погиб там, ещё до глупого прыжка, в Данице – он хотя бы помутился рассудком, и то было милосердием. Куда хуже вновь оказаться в Аду, только в здравом уме и ясной памяти.

Вставать незачем, но надо, сказал он себе.

Ты же мужчина, сказал он себе.

А косые полосы солнца на обоях говорили – скоро полдень.

Новый, новый день, которого лучше бы не было вовсе. Алексей спустил ноги с кровати – а пришёл в себя уже на кухне. Смеситель вот поломался. Хорошо, что теперь некому платить ипотеку.

В сущности, то был его обычный маршрут. Левый подвесной шкафчик, кофе, обернуться за чистой водой в фильтре – в последнее время из крана явственно попахивало ряской. Фильтровальная станция, мать её! Взгляд за окно. Холодильник, сковородка, яичница. Вновь окно.

Дашка. Славка.

Когда-нибудь я напьюсь, сказал он себе, чтобы уж точно ничего не понимать – и тогда просто перевалюсь через подоконник. Ты же мужчина, сказал он себе. А яичница скворчала и говорила, что Дашку и Славку это не вернёт.

Хуже всего – быть в ясном сознании.

Без рассохшегося больничного окна.

Уже без возможности сбежать.