– Возможно, скоро она станет самой молодой святой с немученической кончиной, канонизированной католической церковью. У нее был тот же рак, что у мистера Уотерса, остеосаркома. Ей отняли правую ногу. Боли были сильнейшими. Когда Антониетта Мео лежала, умирая в цветущем возрасте шести лет от этого мучительного рака, она сказала своему отцу: «Боль как ткань: чем она сильнее, тем больше ценится». Хейзел, это правда?
Я не обернулась, но посмотрела на него в зеркало заднего вида.
– Нет! – проорала я, перекрывая музыку. – Вранье собачье!
– Но разве тебе не хочется, чтобы это было правдой! – крикнул он. Я выключила проигрыватель. – Прости, что я испортил вам поездку. Вы были слишком юными. Вы были… – Он оборвал фразу, будто у него было право плакать по Гасу. Ван Хутен не более чем очередной скорбящий, не знавший Гаса при жизни, еще одно запоздалое причитание на его стене в Интернете.
– Ничего вы нам не испортили, не задирайте нос. У нас была прекрасная поездка!
– Я пытаюсь! – сказал он. – Я пытаюсь, клянусь.
Именно в этот момент я поняла, что в семье у Питера ван Хутена тоже был покойник. Я вспомнила честность, с которой он писал о больных раком детях, и тот факт, что он не смог говорить со мной в Амстердаме, не спросив сперва, намеренно ли я оделась, как Анна, и его отвратительное обращение со мной и Огастусом, и этот больной для него вопрос об отношении между силой боли и ее ценностью. Он сидел на заднем сиденье и пил, старый человек, который пьет много лет. Я подумала о статистике, которую лучше бы не знать: половина браков разваливается через год после смерти ребенка. Я оглянулась на ван Хутена. Мы как раз проезжали мой колледж, поэтому я остановилась у припаркованных машин и спросила:
– У вас что, ребенок умер?
– Дочь, – ответил он. – Ей было восемь. Прекрасно страдала. И никогда не будет канонизирована.
– У нее была лейкемия? – спросила я. Он кивнул. – Как у Анны, – добавила я.
– Практически да.
– Вы были женаты?
– Нет. На момент ее смерти уже нет. Я сделался несносен задолго до того, как мы ее потеряли. Горе нас не меняет, Хейзел, оно раскрывает нашу суть.
– Вы жили с ней?
– Нет, сперва нет, хотя в конце мы перевезли ее в Нью-Йорк, где я жил, для серии экспериментальных мучений, отравивших ей дни, но не продливших жизнь.
Через секунду я сказала:
– И вы дали ей эту вторую жизнь, где она была подростком.
– Справедливая оценка, – сказал он и быстро добавил: – Полагаю, тебе знакома проблема мысленного эксперимента с гипотетической вагонеткой Филиппы Фут[18]?
– А потом к вам домой пришла я, одетая девушкой, которой, как вы надеялись, стала бы ваша дочь, и вас ошеломило мое появление?
– Там, понимаешь, вагонетка без управления несется по путям… – начал он.
– Мне неинтересен ваш дурацкий мысленный эксперимент, – перебила я.
– Не мой, Филиппы Фут.
– И ее тоже.
– Она не понимала, почему это происходит, – сказал ван Хутен. – Я вынужден был сказать, что она умирает. Социальный работник говорила, что я обязан ей сказать. Мне пришлось сказать дочери, что она умирает, и я сказал, что она идет в рай. Она спросила, буду ли и я там. Я ответил – пока нет. Ну хоть когда-нибудь, спросила она. И я пообещал, что да, конечно, очень скоро, а пока там о ней будет заботиться прекрасная семья. А дочь все спрашивала меня, когда я там буду, и я отвечал – скоро. Двадцать два года назад.
– Мне очень жаль.
– Мне тоже.
После паузы я спросила:
– А что сталось с ее матерью?
Он улыбнулся:
– Все ждешь свой сиквел, маленькая паршивка?
Я тоже улыбнулась.
– Вам надо ехать домой, – посоветовала я. – Протрезвейте. Напишите новый роман. Делайте то, что у вас хорошо получается. Мало кому к чему-нибудь дается такой талант.
Он смотрел на меня в зеркало долго-долго.
– Ладно, – согласился он. – Да. Ты права. Ты права. – Но, говоря это, он вытащил почти пустую литровую бутыль виски, отпил, завинтил крышечку и открыл дверь. – До свидания, Хейзел.
– Не берите в голову, ван Хутен.
Он уселся на бордюр за машиной. Я посматривала в зеркало, как он уменьшается. Ван Хутен вынул бутыль. Секунду казалось, что он сейчас встанет с бордюра, но он сделал глоток.
День в Индианаполисе выдался жаркий, с густым неподвижным воздухом, будто в середине облака. Худшая для меня погода, но, отправляясь в бесконечный поход от машины до крыльца, я повторяла себе – это всего лишь воздух. Я позвонила. Открыла мать Гаса.
– О-о, Хейзел, – сказала она и, плача, обняла меня.
Она заставила меня съесть немного лазаньи с баклажанами – наверное, теперь много людей приносили им еду и всякую всячину – с ней и отцом Гаса.
– Как ты?
– Мне его не хватает.
– Да.
Я не знала, о чем говорить. Мне хотелось спуститься в подвал и отыскать то, что он писал для меня. К тому же меня угнетала тишина в комнате. Я предпочла бы, чтобы Уотерсы разговаривали между собой, утешали друг друга, держались за руки, но они просто сидели, кушая очень маленькие кусочки лазаньи, не глядя друг на друга.
– Раю нужен ангел, – произнес отец спустя некоторое время.