Винг

— Не стоит тебе таращиться на нее, сэр-джан, — посоветовала жена лекаря на ломаном норманнском.

Дни у Эдварда буквально пролетали, насыщенные тренировкой в овладении машиной, занятиями с Тиграном, не оставляя времени для посторонних раздумий, но ночами…

Ночами, отключив машину, недвижно лежал юноша, вновь не владея телом, и думал о себе, и двойственность, неестественность слияния в нем мертвого с живым, где мертвое оживает по его приказу и воскрешает омертвевшее живое, мучили его, и он молился, чтобы Господь простил ему этот невольный странный и непонятный грех.

Идти к Тиграну со своей тоской сакс долго не решался, страшась, что тот не поймет душевных терзаний пациента, ведь для лекаря опорой в непонятном являлись знания, а как мог постичь такое чудо простой воин, на что было опереться ему в этом непостижимом, невероятном новом бытии, противоречащем всему опыту прежней жизни. Он поверил старику, согласился на операцию, а теперь все чаще ловил себя на мысли: не больше ли вошедшее в него новое, нечеловеческое, не сильнее ли оставшегося в нем людского, и против воли росли в саксе отчаяние и отчуждение.

Он согласился принять машину, не ведая, какова она, надеясь, что постепенно приспособится, как начал было привыкать к уделу калеки. Но инвалиду проще, все-таки человек, пусть и не целый, а он теперь осознал с ужасом, что узнай люди, каким он стал, просто убьют его, да еще и проклянут, как исчадие ада. И, может быть, будут правы! Что, если Тигран, пусть он и добр, и мудр, сотворив машину, нарушил волю Господа, и вверг его, несчастного, в геенну?

Ноэми раз пришла к нему заполночь, хотела откровенно побеседовать, может быть, поддержать его, но он молчал, лежал сумрачный, весь во власти мрачных дум, одиноко замкнувшись в себе, и она поняла, что с ним не все в порядке. Даже в первые тяжелые дни после ранения он меньше переживал. Она не вынесла напряжения этой тревожной тишины, ушла и плакала у себя одна, не зная, чем ему помочь.

Наконец, и Тигран заметил, что с пациентом неладно, и прямо спросил о причинах хандры. Сакс попытался рассказать, под пытливым взглядом старика фразы шли на язык какие-то пустые, мало что объясняющие, но тот слушал внимательно, не перебивал. Когда Эдвард выговорился, долго молчал.

— У меня и слов-то таких нет — все объяснить, — наконец, странно холодно заговорил Тигран, — точнее, их нет у тебя в голове, чтобы понять объяснения. Но попытаюсь! Запомни: если опыт вступил в конфликт с фактами, тем хуже для опыта. Факт неизменно прав! Глуп отрицающий это! А человек остается человеком, пока мыслит, пока отвечает за себя. Сев на коня, не станешь же ты конем! Пользоваться — еще не значит подчиняться. Или машина принуждает тебя кривить душой, жить не по совести, нарушать Божьи заповеди, наконец? Нет?! Так что беспокоиться? Будь верен себе, ты же рыцарь! А одиночество? Умный человек всегда одинок, дураков-то кругом куда больше. Не у них же сочувствия искать! Зато какие возможности! Можно, конечно, тебя загипнотизировать, ну, очаровать, чтобы забыл ты сомнения…

— А тогда в лесу, со Штолльбергом, я сам?.. Или тоже ты околдовал? Зачем!!!

— Смотри-ка, догадался! Так, чуть помог твоему разуму… Не вижу в этом ничего дурного! А теперь, думаю, ты и сам справишься, и Ноэми любит тебя и поможет.

— Она боится, на руку смотреть не может, и глаз этот…

— Говорил, носи перчатку! Ясно же, не привыкла, да и ты ей облегчить жизнь не желаешь, сторонишься.

— Она, как на меня поглядит, уходит и плачет у себя…

— Глупый… Она плачет потому, что не даешь разделить ей твою судьбу, пусть и трудную… Ну, свои мозги я тебе пришить не могу, Ноэми за тебя любить не стану, сам давай, привыкай. Единственно еще скажу: наука — дело чистое, дьяволом здесь и не пахнет, что бы ни твердили ханжи.

Нет, ни к чему были бедному саксу богатые возможности за такую цену. Чего бы он не отдал, лишь бы снова стать обычным человеком! Ах, кабы не Алан, отлежал бы два года с радостью! Околдован!.. Какое ужасное слово! Прежде близкий и добрый, проговорившись, Тигран сразу показался страшным, враждебным, холодным. Что ему душевные страдания закованного им в железо узника?!

Ночью после этого разговора Эдвард долго не отключал машину. Ходил из угла в угол, думал. Когда в доме стихли дневные шорохи, сел у окна, чтобы не тревожить спящих гулкими шагами. Скрипнула дверь, силуэт Ноэми обрисовался на фоне стены.

— Ты не спишь, милый? — прошелестел шепот.

Что-то стронулось, видимо, в саксе после беседы с Тиграном, Ноэми женским любящим сердцем почувствовала это, пришла.

— Ах ты бедный мой, силы много, а ума… — она присела рядом, прижала его голову к груди, — разве можно все одному. Я тебя не жалею, не думай, но ведь вдвоем легче… Что с тобой творится?

— Послушай, Ноэми! — голос Эдварда, приглушенный складками ее платья, был печален, но тверд. — Кто предскажет, как у нас дальше сложится?.. Но как бы трудно не пришлось, постараемся не обижать друг друга. Пусть мы очень разные, пусть не всегда я понимаю тебя, а ты меня, мы можем верить в лучшее в нас!

— Хорошо, я обещаю!