Виллет

Бреттон! Бреттон! Зеркало отразило обстановку десятилетней давности. Но почему Бреттон моих четырнадцати лет вдруг вернулся? А если вернулся, то почему не полностью? Почему перед растерянным, воспаленным взором предстала одна лишь мебель, а местность и сами комнаты исчезли? Что касается подушечки для булавок, сшитой из красного атласа, украшенной золотистыми бусинами и оплетенной кружевами, то к ней я имела точно такое же отношение, как к экранам: сделала своими руками. Встав с кровати, взяла подушечку и перевернула: на обратной стороне красовались вышитые золотыми бусинами буквы Л.Л.Б. в венке из белого шелка. Это были инициалы моей крестной матушки Луизы Люси Бреттон.

Неужели я в Англии? В Бреттоне? Быстро отдернув закрывавшую окно штору, попыталась понять, где нахожусь, почти ожидая увидеть спокойные старинные красивые дома улицы Святой Анны, в конце которой возвышался собор. Еще более вероятным казался континентальный пейзаж: улица в Виллете, если не в красивом древнем английском городе.

Однако взору открылась совсем иная картина: вплотную к окну, спускаясь на земляную террасу и еще ниже, на просторную лужайку, росли деревья, самые настоящие высокие лесные деревья, каких уже давно не приходилось видеть. Сейчас они стонали от безжалостной октябрьской непогоды, а между стволами просвечивала ниточка аллеи, где желтые листья лежали волнами или кружились в порывах ветра. Очевидно, дальше простиралась плоская равнина, но высокие буки полностью ее закрывали. Место выглядело уединенным и совсем чужим: прежде ни разу не доводилось его видеть.

Я опять легла. Кровать стояла в маленьком алькове, так что, если отвернуться к стене, комната исчезала из виду вместе с тревожным наполнением. Исчезала? Ничего подобного! Едва я отвернулась в надежде на избавление, как на зеленом пространстве между раздвинутыми и приподнятыми шторами увидела широкую позолоченную раму, заключавшую портрет, исполненный – причем очень хорошо, хотя представлял собой всего лишь набросок, – акварелью и изображавший голову юноши – свежего, живого, полного энергии. Ему было лет шестнадцать, кожа светлая, здоровый румянец, длинные волосы – не темные, а каштановые с золотистым оттенком, – внимательный взгляд, лукавый рот и веселая улыбка. В целом чрезвычайно приятное лицо, особенно для тех, кто обладал правом на любовь юноши: например, для родителей или сестер. Каждая романтически настроенная школьница могла бы с первого взгляда влюбиться в этот портрет. Глаза смотрели так, что казалось, будто через несколько лет в них вспыхнет огонь ответного чувства. Не могу объяснить, почему они таили в глубине ровное сияние веры: ведь какое бы переживание ни коснулось их обладателя даже в легкой форме, губы красиво, но уверенно угрожали капризом и легкомыслием.

Стремясь принимать каждое новое открытие как можно спокойнее, я прошептала:

– Ах! Этот портрет когда-то висел в утренней комнате, над камином. В то время мне казалось, что слишком высоко. Хорошо помню, как забиралась на вращающийся клавирный табурет и снимала его со стены, долго всматривалась в манящую глубину глаз, взгляд которых из-под ореховых ресниц напоминал пойманный кистью смех, замечала цвет щек и изгиб губ.

Не верилось, что воображение могло сделать рот или подбородок более совершенными; даже мое невежество признавало их великолепными и озадаченно искало ответ на вопрос: почему то, что восхищает, одновременно доставляет острую боль? Однажды, в качестве испытания, я взяла на руки маленькую мисс Хоум, попросила внимательно посмотреть на портрет, а через мгновение поинтересовалась:

– Вам нравится это лицо, Полли?

Она не ответила, но продолжала смотреть до тех пор, пока взгляд чутких глаз не потемнел, и наконец потребовала:

– Отпустите меня.

Я поставила ее на пол и подумала, что даже малышка разделяет мои чувства.

Сейчас, вспоминая прошлое, говорю себе: «У него были свои недостатки, и все же трудно представить натуру столь же прекрасную – свободную, учтивую, впечатлительную», – а тогда размышления закончились произнесенным вслух именем: «Грэхем!»

– Грэхем! – эхом отозвался голос рядом с кроватью – Вам нужен Грэхем?

Я обернулась, и недоумение возросло. Если показалось странным увидеть на стене памятное изображение, то еще более удивительным предстал хорошо знакомый, живой образ женщины. Моему взору явилась леди – вполне реальная и материальная: высокая, хорошо одетая, в темном вдовьем платье и чепце, со вкусом украшавшем скромную, но достойную прическу. Лицо также выглядело обаятельным: пожалуй, сейчас уже слишком заметно тронутым временем, чтобы назвать его красивым, но по-прежнему полным разума и оригинальности. Она мало изменилась: пожалуй, стала чуть суровее и жестче, – но все равно осталась моей дорогой крестной матушкой, все той же миссис Бреттон.

Сохраняя внешнее спокойствие, я трепетала: пульс судорожно сбился с ритма, кровь отхлынула от лица, щеки похолодели, – но все же робко спросила:

– Мадам, где я?