Виллет

После долгой выразительной паузы почтенные профессора перешли к общим знаниям и затронули пару тем, в которых я прилично ориентировалась и о которых часто думала. Месье Эммануэль, все это время стоявший мрачным, словно дождливый осенний день, заметно приободрился, решив, что теперь наконец покажу себя по меньшей мере не беспросветно невежественной.

Увы, его ждало горькое разочарование. Хотя ответы на вопросы являлись быстро, а ум, словно колодец, наполнялся идеями, слова не приходили. Я то ли не могла, то ли не хотела говорить – сама не понимаю. Думаю, нервы сдали и самообладание отказалось служить.

Я услышала, как один из экзаменаторов – тот, что в сюртуке с галунами, – прошептал, обращаясь к коллеге:

– Значит, она идиотка?

«Да, – подумала я, – идиотка. И для таких, как вы, всегда ею останусь».

Однако я страдала – страдала жестоко. На лбу месье Поля выступил пот, а в глазах застыл страстный, хотя и печальный упрек. Он не мог поверить, что я умственно отсталая, и надеялся, что при желании способна проявить сообразительность.

Наконец, чтобы избавить от мучений его, профессоров и саму себя, я с трудом произнесла:

– Джентльмены, будет лучше, если вы меня отпустите. Все равно ничего не получится. Как вы только что справедливо заметили, я – идиотка.

Если бы только удалось говорить спокойно и с достоинством – а еще лучше, если бы здравый смысл подсказал промолчать, – но предательский язык спотыкался и заплетался! Заметив жесткий триумфальный взгляд судей в сторону месье Эммануэля, услышав дрожь собственного голоса, я безудержно разрыдалась – не столько от горя, сколько от гнева. Будь я сильным мужчиной, немедленно вызвала бы эту пару на дуэль, но эмоции захлестнули, несмотря на то, что я была готова скорее выдержать бичевание, чем проявить слабость.

Некомпетентные судьи! Неужели в том эссе, что назвали подлогом, они не смогли увидеть неопытную руку новичка? Тема была взята из классики. Когда месье Поль продиктовал основную идею, которую требовалось раскрыть, я услышала ее впервые. Сюжет оказался абсолютно новым, и материалом для осмысления я не обладала, однако не поленилась взять книги, внимательно изучить факты, прилежно сконструировать скелет из сухих костей реальности, нарядить их и попытаться вдохнуть жизнь. Надо признаться, что последнее занятие доставило истинное удовольствие. Главная трудность заключалась в поисках, отборе и организации материала. Покоя и отдыха я не знала до тех пор, пока не сумела создать удовлетворительную структуру. Сила внутреннего отвращения к ошибкам и лжи порой позволяла избежать грубых промахов, но готового, зрелого знания в моей голове не существовало: оно не было посеяно весной, заботливо взращено летом, собрано осенью и сохранено зимой. Все, что требовалось, приходилось искать по полям и лугам: рвать дикие травы, приносить домой и свежими кидать в котелок. Этой особенности моего труда почтенные господа Бойсек и Рошмор понять не смогли, а потому приняли эссе за произведение опытного ученого.

Они не позволили мне уйти, приказав немедленно начать писать у них на глазах. В то время как я опустила перо в чернила и полными слез глазами посмотрела на чистый лист, один из мучителей принялся жеманно извиняться за доставленные страдания:

– Nous agissons dans l’intérêt de la vérité. Nous ne voulons pas vous blesser[324].

Гнев придал мне силы, и я резко сказала:

– Диктуйте, месье.

Рошмор назвал тему:

– Социальная справедливость.

Социальная справедливость! Что я могла написать? Пустая, холодная абстракция не отражалась в сознании ни единой мыслью. А рядом, перед ликующими обвинителями, стоял печальный, как Саул, и суровый, как Иоав[325], месье Поль Эммануэль. Я собиралась с духом, чтобы сказать его обидчикам, что не напишу и не произнесу ни слова ради их удовлетворения, что ни их тема, ни их присутствие меня не вдохновляют. И все же тот, кто осмелился бросить тень сомнения на честь месье Эммануэля, осквернил ту самую правду, поборниками которой они себя объявили. Да, я собиралась произнести эти слова, когда внезапно в сознании вспыхнула искра воспоминания.

Выглядывавшие из леса длинных волос, усов и бакенбардов физиономии – два холодных, бесстыдных, скептических, самонадеянных лица, – принадлежали тем сомнительным типам, которые темным вечером после моего приезда в Виллет выскочили из-за колонн портика и пошли следом, напугав до полусмерти. Да, это были те самые бандиты, которые лишили иностранку рассудка и сил, заставив в ужасе пробежать целый квартал.

«Благочестивые наставники! – подумала я. – Достойные воспитатели юношества! Если бы социальная справедливость была такой, какой должна быть, вряд ли вы занимали бы нынешний пост и пользовались нынешним почетом».