Виллет

Так стоило ли бояться Жюстин Мари? Мог ли портрет бледной усопшей монахини стать вечным препятствием? Что из того, что благотворительность поглощала все его земные блага? Что из того, что сердце поклялось в вечной девственности?

Мадам Бек и отец Силас! Напрасно вы предложили эти вопросы. Они стали глубочайшей тайной, сложнейшим препятствием и мощнейшим стимулом моей жизни. В течение недели я засыпала и просыпалась в сомнениях. Ответа не было в целом мире, если не считать того пространства, где маленький смуглый человек стоял, сидел, ходил, читал лекции в бандитской феске и старом, заляпанном чернилами, пыльном пальто.

После визита на рю Маж мне очень захотелось увидеть его снова. Возникло чувство, что с новыми знаниями облик героя раскроется в ином свете – более полно, ярко и интересно. Захотелось увидеть отпечаток первозданной преданности, признак того полурыцарского, полусвятого благородства, которым отец Силас наделил своего ученика. Месье Поль превратился в моего христианского идола: в этом сияющем свете я и стремилась его увидеть.

Благоприятная возможность не заставила себя ждать: новые впечатления прошли проверку уже на следующий день. Да, мне была дарована беседа с «христианским идолом» – беседа не очень героическая, сентиментальная или библейская, однако по-своему живая.

Примерно в три часа дня безмятежность первого класса, утвердившаяся под мирной сенью мадам Бек, собственной персоной дававшей полезный и приятный урок географии, взорвалась под напором знаменитого пальто. В тот момент в классе не было никого спокойнее меня. Освобожденная от ответственности присутствием мадам Бек, убаюканная ее ровным голосом, удовлетворенная ясным изложением материала (ибо она преподавала хорошо), я сидела, согнувшись над своим столом, и рисовала (точнее, копировала сложную гравюру, старательно доводя копию до совершенства оригинала и видя в этом практический смысл искусства). Должна признаться, кропотливый труд всегда доставлял мне удовольствие, тем более что порой удавалось удивительно точно воспроизвести китайские пластины глубокой печати. Конечно, ценность художественного творчества не превышала ценности любого иного рукоделия, но в те дни я посвящала рисованию немало времени.

Что же произошло? Рисунок, карандаши, драгоценная копия – все мгновенно исчезло из виду в грозном кулаке. Саму же меня вытряхнули из стула, как раздраженный повар вытряхивает из банки одинокий сморщенный соленый огурец. Оказавшись во власти пальто, стул и стол удалились из класса, а я последовала за мебелью. Спустя две минуты мы воссоединились в центре большого зала – соседней комнаты, используемой исключительно для танцев и уроков хорового пения, – воссоединились с решимостью, лишившей малейшей надежды на освобождение.

Частично придя в себя, я увидела двух мужчин – точнее, джентльменов. Один из них был темный, другой – светлый. Один выглядел почти по-военному и был одет в сюртук с галунами. Другой и костюмом, и поведением больше напоминал представителя ученого или художественного сословия. Оба обладали грандиозными усами, бакенбардами и эспаньолками. Месье Эммануэль, стоявший чуть поодаль с чрезвычайно возбужденным видом, вытянув руку в ораторском жесте, произнес:

– Мадемуазель, вам предстоит доказать этим джентльменам, что я не лжец. Постарайтесь как можно обстоятельнее ответить на их вопросы. Кроме того, придется написать эссе на предложенную тему. Кажется, они считают меня беспринципным мошенником: утверждают, что я сам пишу тексты, выдаю их за работы учениц и хвастаюсь успехами. Опровергните это обвинение.

Боже милостивый! Показательное испытание, которого я избегала с таким упорством, все-таки настигло и обрушилось подобно громовому удару. Два холеных, усатых, бородатых, презрительных господина оказались франтоватыми профессорами коллежа. Звали их месье Бойсек и месье Рошмор, причем оба обладали репутацией хладнокровных педантов, скептиков и насмешников. Судя по всему, месье Поль опрометчиво показал им какую-то мою работу, которую сам ни разу не похвалил и даже не упомянул в моем присутствии. Эссе вовсе не было выдающимся, но казалось таковым по сравнению с обычными сочинениями местных школьниц. В английском учебном заведении оно прошло бы незамеченным. Месье Бойсек и месье Рошмор сочли необходимым поставить под сомнение подлинность документа и обвинить коллегу в подлоге. Мне же не оставалось ничего другого, кроме как подтвердить правдивость успеха и подвергнуться экзаменационной пытке.

Последовала запоминающаяся сцена.

Экзамен начался с классики. Чистый лист. Перешли к французской истории. Я с трудом отличила Мирабо[321] от Фарамонда[322]. Пожелали испытать в различных «логиях», однако в ответ я лишь качала головой и твердила:

– Je n’en sais rien[323].