Виллет

Полина прислонилась плечом к моей руке, но не так, как почтенная госпожа Фэншо: без напора и навязчивости.

– Несколько минут назад вы спросили, получали ли мы известия от Грэхема во время путешествия, и я ответила, что пришло два деловых письма для папы. Это правда, но далеко не полная.

– Что-то утаили?

– Схитрила и уклонилась от прямо ответа, а сейчас хочу открыть всю правду. Уже темнеет, и в темноте легче говорить откровенно. Папа часто позволяет мне самой открывать почтовый ящик и отдавать ему корреспонденцию. И вот однажды, примерно три недели назад, среди дюжины писем, адресованных месье Бассомпьеру, оказалось одно, адресованное мисс Бассомпьер. Я сразу его заметила, потому что почерк показался знакомым. Хотела было уже сказать: «Папа, вот еще одно письмо от доктора Бреттона», – однако слово «мисс» лишило дара речи. Я впервые получила письмо от джентльмена. Наверное, надо было сразу показать его папе, попросить открыть и прочитать первым, но я не смогла. Папины идеи относительно меня хорошо известны: он забывает, сколько лет его дочери, и все еще считает школьницей, не осознавая, что остальные видят во мне взрослую, достигшую расцвета девушку, – поэтому со странным смешением чувств – смущения, стыда и неописуемого трепетного ожидания – я отдала папе его двенадцать писем, целое стадо овец, а себе оставила одно-единственное. Во время завтрака оно лежало у меня на коленях и вызывало почему-то странное ощущение двойственности существования: ребенка в глазах дорогого родителя и взрослой – в собственных. Выйдя из-за стола, я поднялась к себе, для безопасности заперла дверь на ключ и принялась изучать свое сокровище, не сразу решившись вскрыть конверт. Хорошо защищенную крепость не возьмешь мгновенным штурмом: она требует длительной осады и хорошо обдуманных действий. Почерк Грэхема похож на него самого, очерчен так же решительно и в то же время мягко, как и печать: чистая, четкая и круглая – вовсе не небрежное пятно воска, а полноценная, прочная, уверенная капля и красивый ясный отпечаток, – а внутри прячутся вовсе не оскорбляющие зрение острые углы неровных букв. Вам известен его автограф?

– Приходилось видеть. Продолжайте.

– Печать показалась слишком красивой, чтобы просто сломать, и я аккуратно вырезала ее ножницами, но читать начала не сразу: искры в бокале так красивы, что захотелось еще немного полюбоваться, прежде чем попробовать напиток. В этот момент внезапно вспомнила, что перед завтраком не помолилась: услышала, что папа спускается немного раньше, чем обычно, и, чтобы не заставлять его ждать, едва одевшись, поспешила в утреннюю комнату, – подумав, что молитву можно немного отложить. Кто-то скажет, что надо было прежде послужить Богу, а уже потом человеку, но не думаю, что это такой уж грех. Внутренний голос заявил, что мною двигало не дочернее чувство, а какое-то другое. Оно-то и заставило помолиться, прежде чем осмелиться прочитать то, что так хотелось прочитать: отказать себе в исполнении желания, чтобы прежде исполнить долг. Такие импульсы владели мной с раннего детства. Я отложила письмо и помолилась, закончив обращение к Господу горячей клятвой: что бы ни случилось, не причинять папе огорчений и, думая о других, не забывать о нем. Стоило лишь подумать о подобной возможности, стало так больно, что я заплакала, но все же почувствовала, что папе все равно придется узнать правду и научиться ее принимать.

Я прочитала письмо. Говорят, что жизнь полна разочарований, но меня таковое не постигло. Сердце мое не просто колотилось, а трепетало, дрожало, словно приникшее к роднику мучимое жаждой существо. Живительный источник оказался щедрым: полноводным и восхитительно чистым. В золотистой его глубине я увидела лишь отражение солнца, но ни соринки, ни мошки, ни травинки, ни чего-либо еще постороннего.

Говорят, кому-то жизнь приносит много боли. Доводилось читать биографии путников, переходивших от страдания к страданию. Надежда летела перед ними слишком быстро, не приближаясь и не задерживаясь настолько, чтобы можно было ее схватить. Пахари сеяли в слезах и не могли убрать урожай в радости, так как колосья уничтожали паразиты или губила буря. Увы! Некоторые из этих страдальцев встречали зиму с пустыми закромами, гибли от голода и нужды во тьме и стуже.

– Была ли их вина, Полина, в том, что они умерли так, как вы говорите?

– Не всегда. Некоторые проявляли старание и даже настойчивость. Я же не настойчива и не очень хороша, однако Господь позволил расти в тепле, уюте и любви: окруженной защитой, заботой, вниманием и лаской дорогого папы, – а теперь… теперь наступает новое счастье: Грэхем любит меня.

Сокровенные слова прозвучали хоть и просто, но так весомо, что мы обе надолго умолкли, но потом я тихо спросила:

– Знает ли об этом ваш отец?

– Грэхем относится к папе с глубоким уважением, но признался, что пока не осмелился заговорить на эту тему, решив, что сначала должен убедиться в собственной состоятельности: прежде чем предпринимать определенные шаги, счел необходимым узнать, как отношусь к нему я.