Виллет

Я смастерила из писем небольшой рулон, завернула его в промасленный шелк, перевязала бечевкой и попросила старого торговца-еврея заткнуть бутылку пробкой и запечатать воском. Исполняя просьбу, он то и дело с подозрением поглядывал на меня из-под густых снежно-белых бровей: наверное, подозревал, что готовится черное дело. Мне же процедура доставляла странное, жуткое чувство: нет, не удовольствие, а скорее удовлетворение, хоть и горькое. Порыв, заставивший это сделать, и настроение, в котором я находилась, напомнили мне вечер исповеди. В пансионат я вернулась уже затемно, но к ужину успела. В семь взошла луна. В половине восьмого пансионерки и учительницы занялись приготовлением уроков, а мадам Бек скрылась на своей половине вместе с матушкой и детьми. Приходящие ученицы разъехались по домам; и Розин, покинув боевой пост, ушла из вестибюля. Когда все в доме наконец-то стихло, я закуталась в шаль, взяла запечатанный сосуд, прокралась через первый класс в беседку, а оттуда вышла в запретную аллею.

Мафусаил в виде груши стоял в дальнем конце сада, неподалеку от моей скамейки, величественно и мрачно возвышаясь над кустами и молодыми деревьями. Несмотря на почтенный возраст, дерево оставалось очень крепким, и только внизу, возле корней, образовалось глубокое пустое пространство – нечто вроде дупла. Я знала о тайнике, скрытом от посторонних глаз плющом и другими вьющимися растениями, и решила спрятать сокровище именно здесь. Больше того: вместе с письмами следовало предать земле и свое горе, над которым проливала слезы, заворачивая его в промасленный шелк.

Я раздвинула плющ и нашла дупло – достаточно просторное, чтобы спрятать сосуд, – и засунула бутылку как можно глубже. В дальнем конце сада, в сарае, хранились остатки материалов от недавнего ремонта. Я принесла оттуда плитку, прикрыла ею дупло, укрепила цементом, забросала углубление землей и наконец вернула на место плющ. Закончив работу, прислонилась к дереву, чтобы, подобно любому скорбящему, побыть возле свежей могилы.

Вечерний воздух оставался очень тихим, хотя и мутным от странного тумана, превратившего лунный свет в серебряную дымку. То ли сам воздух, то ли туман обладал неким свойством – возможно, электрическим, – подействовавшим на меня особым образом. Я почувствовала себя так же, как той ночью год назад в Англии, когда небо осветилось северным сиянием. Тогда, затерявшись в полях, я остановилась, чтобы увидеть боевой сбор поднявших знамена войск, волнение сомкнутых копий, быстрое восхождение гонцов из-под Полярной звезды к темному высокому замковому камню небесного свода. Я ощущала себя не счастливой – вовсе нет, – но наполненной новой, многократно укрепленной силой.

Если жизнь – война, то мне предстояло воевать в одиночку. Сейчас я думала о том, как покинуть зимние квартиры, как оставить лагерь, бедный едой и теплом. Возможно, ради благой перемены предстояло вновь сразиться с судьбой. Если так, то я не боялась битвы: терять все равно было нечего, – но что, если Богом предназначена победа? Какая дорога открыта, какой план надежен?

Я все еще искала ответ на этот вопрос, когда недавно тусклая луна внезапно прояснилась и засияла ярче. Передо мной лег белый луч, очертив отчетливую тень. Я присмотрелась, желая понять причину неожиданно возникшего в темной аллее силуэта. Спустя секунду он приобрел контраст белого и черного цветов и мгновенно трансформировался. Я стояла в трех ярдах от высокой, одетой в черный саван женщины с белоснежным покрывалом на голове.

Прошло пять минут. Я не убежала и не вскрикнула, и поскольку она не двигалась, решилась спросить:

– Кто вы? И зачем приходите ко мне?

Она молчала. Лица не было, не было черт: все пространство ниже лба скрывала белая вуаль, – однако глаза пристально смотрели на меня.

Я ощутила если не отвагу, то отчаяние – а отчаяние часто способно заменить мужество, – шагнула вперед и вытянула руку, чтобы прикоснуться к ней. Монахиня отступила. Я сделала еще несколько шагов, и беззвучное отступление превратилось в бегство. Между мной и странным объектом преследования возникла масса кустов, вечнозеленых растений – лавров и густых тисов. Преодолев препятствие, я оглянулась, но ничего не увидела, и немного подождав, произнесла:

– Если у вас есть послание к людям, вернитесь и передайте его.

Ответа не последовало.

В этот раз рядом не оказалось доктора Джона, чтобы попросить помощи; не оказалось никого, чтобы можно было бы шепнуть: «Я опять видела монахиню».

Полина Мэри часто приглашала меня на рю Креси. В прежние времена, в Бреттоне, хотя она и не проявляла особой привязанности, мое присутствие стало для нее чем-то вроде неосознанной необходимости. Стоило мне уйти в свою комнату, как она тут же бежала следом, приоткрывала дверь, заглядывала и безапелляционным тоном приказывала: «Спускайтесь. Почему сидите здесь одна? Пора вернуться в гостиную!»

В том же духе юная леди командовала и сейчас: «Оставьте рю Фоссет. Переезжайте сюда и живите с нами. Папа даст вам намного больше, чем вы получаете у мадам Бек».