Я смотрел в окно. Вдруг потемнело, как ночью, будто под одно небо, светлое и ясное, вдруг подлезло другое – черное, грозовое. На землю тяжело обрушились низкие тучи, хлестало отчаянно, будто омывало улицы и все, что по ним ходило, от чего-то грязного, но все только в испуге попрятались. Крупные капли быстро стекали по стеклу, торопясь освободить место новым. Сквозь них я наблюдал, как ширились лужи на дороге.
Был сентябрь сорок первого. Мы по-прежнему побеждали, но битва за Смоленск нас сильно задержала. Пришлось перекидывать вторую и третью танковые группы к Ленинграду и Киеву. Никто не сомневался, что Москву мы возьмем, но наступление затянулось. Осенние дожди размыли то, что русские называли дорогами, из-за этого снабжение наших частей ухудшилось. К тому же поговаривали, что у наших солдат не было зимнего обмундирования, поскольку окончание войны было запланировано еще до наступления холодов, а потому все с нетерпением ожидали последнего усилия наших войск.
Третьего октября с фронта вернулся фюрер и выступил с обращением к народу, в котором, к великому облегчению всех, объявил без каких-либо оговорок о полном крахе Советского Союза: «В эту минуту я обращаюсь к великому немецкому народу и уверенно заявляю, что враг на Востоке повержен и никогда не восстанет вновь. За спиной наших войск территория, которая в два раза превышает размеры рейха времен, когда я пришел к власти…» Как сообщали газеты, разрозненные остатки армии Тимошенко, оборонявшие Москву, были зажаты в котлах, армии Будённого на юге – разгромлены и хаотично развеяны по своим же бескрайним пространствам, дивизии Ворошилова – окружены в Ленинграде. Оставалось добить гидру.
Пивные гудели от празднований. Что ж, судя по всему, кошмар Германии – война на два фронта – скоро завершится, а вместе с ним испарится и тупое упорство англичан.
В ноябре в России ударили морозы. Наши по-прежнему были там.
В начале декабря вновь сообщили, что части вермахта фактически в Москве, в каких-то тридцати километрах от Кремля. Нужно было сделать последнее усилие.
Пятого декабря Красная армия перешла в контрнаступление.
Что ж, судя по всему, даже будучи окончательно разбитыми, русские отказывались это признавать и перли вперед, не считаясь с действительностью.
Сидя в одиночестве в ресторане, я пил ром, прислушиваясь к разговору за соседним столиком. Он становился все тише, и отдельные слова стали постепенно ускользать от меня, но и без них смысл был предельно ясен.
– Слышал, Фридрих? Наши терпят откровенное бедствие, но в газетах об этом ни слова. Все, что на колесах, еще в октябре завязло на размытых дорогах, они превратились в настоящие болота. Все машины тогда тонули в месиве из грязи по самую ось. Танки выводили из боев, чтобы вытаскивать из болот и трясин колесную технику с боеприпасами, уму непостижимо! Самолеты, вместо того чтобы сбрасывать боевые и снабженческие грузы, сбрасывали тросы и веревки. И все это ради того, чтобы после осеннего бездорожья вся техника окончательно застряла в снегах. Морозы колоссальные, Фридрих, снегопады сильнейшие, шипов для танковых тягачей нет. Солдатам приходится разводить костры под техникой, чтобы запустить двигатели. Топливо стынет, смазка твердеет, пулеметы отказывают, оружие не стреляет, отмороженные пальцы отваливаются, черт бы побрал эту чумную страну! Да что там, даже наши лошади оказались напрочь… немецкими, черт подери. Понимаешь, о чем я, дружище? В тяжелые орудия впрягли кобыл с пивоварен, а они, видишь ли, привыкли к сухим теплым стойлам и свежему овсу – половина из них передохла в болотах, вторая половина – в снегах, попросту не выдержав нагрузок. Гудериан просит о зимней одежде и теплых сапогах для солдат, но ничего не получает. Вместо того чтобы воевать, наши командиры вынуждены заниматься бытовыми хлопотами, добывать самое необходимое для полуголых солдат, чтобы они в этих диких ледяных просторах просто хотя бы выжили и… Вот же черт, Фридрих, я позабыл на службе портфель. Ты не закроешь счет?
Прикончив ром, я молча отставил пустой стакан и отправился домой.
Спустя несколько дней США официально объявили нам войну.