Виланд

– А ведь имя красивое. С древненемецкого означает «благородный волк». Это для нас он теперь как такая историческая абстракция, сгусток абсолютного зла. Для них он был реальным человеком, способным одним лишь словом вознести или уничтожить – в действительности влиять на их жизни, понимаешь? Тогда ведь история еще не рассудила, а творилась.

– В прошлый раз ты явно дала понять, что не оправдываешь людей, которые попустили. Но сегодня ты определенно снисходительна к тем, кто, возможно, попросту хотел быть сопричастен успеху и власти, а потом так же усиленно готов был открещиваться от этого, потому что успех превратился в провал, а власть – в катастрофу и позор.

Валентина пристально посмотрела на Лидию и медленно, но довольно кивнула, будто услышала что-то приятное.

– Ты ведь наверняка читала «Портрет Дориана Грея». Помнишь, как там: «Влиять на другого человека – это значит передать ему свою душу». А он влиял на всю нацию, он добился такого отождествления с государством, что нельзя было восстать против него ради сохранения этого государства. Нация жила мыслями, страстями, грехами и пороками одного человека. А потому даже ужас бомбежек и близость смерти не способны были развеять тот морок, который окутал одурманенных людей. Да, каждую ночь с неба приходила смерть, рушились дома, жизни, надежды на будущее, хаос окутал всю страну, но во время войны всем ни до чего. Поэтому верили до конца, а многие и потом не способны были осознать, насколько были одурачены. И прожили в обиде на жизнь, которая столь сурово с ними обошлась, хотя это была всего лишь закономерность, так и не понятая ими.

– Так про всю нашу жизнь можно сказать. Всем ни до чего. Только до себя и своих собственных проблем. Как бы мы ни старались демонстрировать обратное, мы редко теряем сон из-за страданий ближних. Но это не оправдывает…

– Вот именно! – перебила Валентина, словно не услышала последнюю начатую Лидией фразу. – Поэтому нам ли упрекать, когда мы и в мирное время не способны сопереживать друг другу, а вокруг них гремела война? Да, истощенные заключенные голыми руками расчищали завалы после бомбежек на глазах у всех, но именно что после бомбежек, Лидия. Какому человеку будет дело до несправедливости по отношению к другому, когда свой собственный дом разрушен? Близкие гибнут. Дети калечатся. Измученные и запуганные неминуемой развязкой, они были неспособны докопаться до истины. Но даже и докопавшись, не могли они переживать за кого-то помимо себя. И уж тем более предпринимать какие-то действия ради них. И знаешь, что самое важное, Лидия? Предположим, я жила бы там в то время. Я была бы из тех – из безразличных, старалась бы держаться подальше от лагерных узников. Возможно, не издевалась бы, не оскорбляла, в спину не плевала б, когда мимо моего дома гонят их измученные колонны. И, возможно, вопреки всем усилиям пропаганды даже не верила бы, что в тех колоннах одни проститутки, убийцы, насильники, воры и недолюди. Но ведь и куска хлеба они б от меня не дождались. Слишком опасно, слишком некогда, слишком своих проблем много. Не хватило бы у меня сил в той ситуации быть праведницей. Так что не осуждаю я никого. Это был для них молчаливый побег от еще одного ужаса, который выпал на долю этого века.

– Но ты ведь считаешь этот побег трусостью, – произнесла Лидия без какой-либо вопросительной интонации.

– Верно, – согласно кивнула Валентина, – как и то, что я была бы в первых рядах тех бегущих!

И она с некоторым вызовом посмотрела на Лидию. Та молчала. Валентина вздохнула и продолжила уже более спокойным тоном:

– Знаю, о чем ты думаешь: молчи и бездействуй, и зло свершится. Это правда, Лидия. Ты, как никто другой, это понимаешь, потому что ты живешь с комплексом вины новых немцев, которые без вины виноватые. Но ведь они хотели, чтобы их родина наконец-то поднялась с колен, что может быть благороднее?

И Валентина внимательно посмотрела на своего адвоката, с интересом ожидая, что та ответит.

– Но вставание с колен и обещанное мировое господство – это совершенно разные мотивы. Закрывать глаза на дымящиеся трубы крематориев ради неголодной жизни собственного ребенка или ради того, чтобы твой ребенок погонял хлыстом «рабов-недолюдей», – это не одно и то же. – Подавшись вперед, Лидия каждое слово выговаривала тихо, но совершенно отчетливо. – Не пытаться разглядеть, что происходит за колючей проволокой, по причине того, что у тебя сердце прекращает биться от горя? Или чтобы случайно не увидеть, как бывшего хозяина твоего нового дома, лавки или фабрики с его семьей ведут в крематорий, и не устыдиться?

Валентина медленно кивнула, словно они не полемизировали, но стояли на одном.

Выждав еще немного, она снова спросила:

– Так чего там, по-твоему, было больше? Какие мотивы были у загадочной немецкой души, Лидия? Ругать мне их, как в прошлый раз, или проявлять снисхождение? Твоя нация обманулась или нация лгала? Восемьдесят миллионов не могли лгать, как не могли и все обмануться. Так что это было?

Лидия молчала. И Валентина сама ответила на свой вопрос: