Вершины и пропасти

…Сэрим обнаружился там же, где и в первую ночь, на самом верху башни. Правда, небо на сей раз не хмурилось и не нависало над самой головой, и туман внизу не вспучивался пышными серыми лохмотьями; была ясная ночь, точнее, самый её излёт, когда восток постепенно розовеет, затем белеет – и наконец вспыхивает раскалённым светоносным золотом; время, когда воздух особенно прозрачный, а звуки разносятся очень далеко… Флейта покоилась на груди, за отворотом хисты; на широком бортике стоял небольшой чайник и две пиалы из тонкого ишмиратского фарфора, а рядом высилась горстка засахаренных фруктов и цветочных лепестков. Сам Сэрим сидел тут же, рядом, свесив ноги в пустоту и опираясь спиной на столб, поддерживающий своды.

– Присаживайся, – улыбнулся он, увидев её. – Думал уже, ты не придёшь… И угощайся. Соскучилась, небось, по домашним сладостям?

В груди стало тепло; тугой, холодный узел внутри будто ослаб немного, пусть и не исчез до конца.

– Соскучилась, – улыбнулась Фог, устраиваясь на бортике; подумав, она подогнула под себя обе ноги, как привыкла уже. – Откуда только им здесь взяться, домашним?

– Из Шимры, знамо дело, – ответил Сэрим, и его улыбка превратилась в каверзную усмешку. – Лорга, видать, подготовил угощение для своих ишмиратских гостей… а я навестил его кладовые и позаимствовал немного. Разве ж это тяжёлая провинность?

– Не провинность, а обязанность, – в шутку исправила его Фог, обхватывая ладонями тёплую пиалу, прозрачно-белый фарфор, расписанный лепестками чийны. От чайного настоя, прозрачно-янтарного, исходило благоухание – нежное, точно воздух над цветущими садами по весне, и самую малость терпкое. – Как было не наведаться! Сласти для кого? Для ишмиратцев. А мы кто?

– Ну я, положим, северянин, – ответил он и невозмутимо подхватил с блюда несколько ароматных лепестков, жёстких и хрустящих от сахарной корочки. – Родился недалеко от Белых гор; ох, и дикие это места были в то время… Ни отца, ни матери я не знал; воспитывал меня эстра, но и он сгинул, когда у него случился сброс. Так что учился я, считай, сам у себя, жил подаянием – играл на флейте и показывал в деревнях безыскусные чудеса. К чаю вашему и к сладостям пристрастился, когда покинул родные края, как думал, навсегда, и отправился на восток в тщетной надежде расстаться с собственным прошлым… – Он задумчиво качнул пиалу в руке, сделал глоток и снова улыбнулся. – Впрочем, это дело давнее. Сейчас-то, я, пожалуй, ничейный: с севером распрощался, но больше нигде корней не пустил, хоть и повидал жизнь и там, и здесь.

Фог слушала, кивая, и наблюдала за ним вполглаза. Сэрим был каким-то другим, словно сбросил с себя тяжесть, открывшись наконец и рассказав о себе правду. Он так же ворчал, как прежде, и шутил, но будто бы стал честнее – в первую очередь даже с самим собой.

«Точно он боялся вернуться в родной дом и увидеть его в запустении, покинутым и мрачным, – подумалось ей. – Но когда вернулся на самом деле, то дома не нашёл вовсе, даже остова – лишь духовитые дикие травы по пояс, деревья до облаков и ветер, гуляющий между небом и землёй».

– Если повидал жизнь, то мне тем более разумно было бы спросить у тебя совета, – вслух ответила она. Прикусила засахаренный цветочный лепесток, затем ещё один… – Надо же, и впрямь как дома. Сладко.

– Ты молодая, тебе всё сладко, – вздохнул Сэрим и перевёл на неё взгляд; круглые жёлтые глазищи как никогда напоминали птичьи. – Что же до совета… Как думаешь, что за человек Ниаллан Хан-мар?

– Человек? Не киморт? То есть каков его характер? – уточнила Фог и, дождавшись кивка, задумалась. Минувший день многое прояснил, но кое-что и запутал. – Пожалуй… пожалуй, он осторожный.

Полоска света над горизонтом будто бы мигнула и сделалась неуловимо ярче; воздух стал чуть теплее, но не равномерно, а будто бы слоями; внизу, у оврага, вспучился белый гребень тумана и начал расползаться по округе, карабкаясь вверх по склону.

– А ещё? – спросил Сэрим.

На поверхности янтарно-зеленоватого настоя беспокойно плясала одна-единственная чаинка, стоймя, точно крохотный рыбацкий поплавок.

«К удаче, – подумала Фог, сжимая пальцы на пиале чуть крепче. – Надо же, у меня руки дрожат. Немного, но…»

– В средствах он неразборчив, – вслух сказала она. В памяти всплыл образ служанки, опрокинувшей чан с кипятком, и её руки, красные, обожжённые, и ноги тоже… и лицо, побелевшее от боли. – Обычных людей он не жалеет и считает их не более чем средством.

– Хорошо, – кивнул Сэрим и, прищурившись немного, отпил ещё чаю. – А теперь вспомни, как он выглядит. Что-то ещё на ум приходит?

Она представила, как въявь, свою первую встречу с ним: брезгливый изгиб губ; взгляд, снисходительный и хмурый; многослойные багряные одежды с широкими-широкими рукавами – такие в Шимре носили только в дни больших праздников при дворе ишмы, где церемониал не менялся уже дольше века.