Верь мне

Вот вроде ничего необычного, а каждая деталь с каким-то удушающим беспокойством въедается в память. Но минут на пять-десять я вырубаюсь даже в этой обстановке. И снова пробуждение с резким выбросом адреналина. Я понимаю, что мой организм сигналит мне: ты в неадеквате, ты неспособна оценивать ситуацию трезво, нам нужно отдохнуть. Однако сделать уже ничего не могу.

«Что ты тут делаешь??? Что ты делаешь??? Столько людей трудилось, чтобы тебя спрятать! Ты не помогаешь! Ты их подводишь!», – вопит мое подсознание, отчаянно пытаясь прорваться сквозь заволокшую мой мозг дымку.

И бесконечно кричит:

«Беги, беги, беги, беги, беги, беги, беги, беги, беги, беги…»

– Саша, Саша, Саша… – долблю я в ответ шепотом.

Когда вид за окном становится слишком знакомым, меня ко всему прочему еще и тоска накрывает. А на фоне нее и тревога с каждой секундой растет.

Но одуряющего пика она достигает, когда машина останавливается.

Мне открывают дверь и просят выйти. Я на автомате подчиняюсь.

Порыв ледяного ветра заставляет задрожать. А может, вовсе и не он… Оглядываясь, замечаю с одной стороны – присыпанный снегом не самый живописный пустырь, а с другой – множество машин, толпу мужчин, высокий каменный забор, за ним – комплекс зданий.

Мы идем к людям.

Константин шагает будто сквозь них. Я, достигнув первых широких спин, застываю. Но сзади кто-то толкает и вынуждает меня двигаться дальше, пока не выхожу на свет и не оказываюсь лицом к лицу со стоящим по ту сторону со своими людьми Георгиевым.

Глаза в глаза. И мое сердце взрывается.

40

Ее здесь быть не должно!

© Александр Георгиев

Нарушать закон, не оставляя за собой следов, невозможно. Система все сохраняет. В век технологий все операции так или иначе пишутся и копируются в резерв. Можно, конечно, подчищать и прикрывать, чем, собственно, большинство мелких и крупных дельцов промышляют. Но если найдется человек, желающий все это достать и обнародовать, как бы хорошо ты не прятал свои черные мемуары, у него есть все шансы. Потому как любую защиту можно сломать.

Папка, которую прятал и маниакально оберегал Машталер, является тем самым последним ящиком с ядерным содержимым, способным взорвать и уничтожить весь регион. Примерно в течение часа это понимаю, но продолжаю ее изучать до рассвета. Я, мать вашу, просто не могу оторваться. Сердце усиленно маслает, заставляя кровь бурлить энтузиазмом от предвкушения торжества моей полугодовой работы над ебаным преступным синдикатом.

Снимаю несколько копий и только после этого отправляю материалы спецам Градского и Полторацкого. Захлопываю крышку ноута и откидываюсь на спинку кресла. Прикрывая веки, шумно перевожу дыхание и растираю лицо. Опускаю руки на подлокотники и какое-то время просто неподвижно сижу. Мыслей много, но общее удовлетворение позволяет нервной системе расслабиться и притормозить работу сознания на период дремы.

После короткой перезагрузки принимаю душ, надеваю костюм и отправляюсь в офис. Можно было бы сказать, что день проходит в обычном режиме, если бы не мои собственные искрометные мысли о том, что скоро все будет закончено. На этом раскат своих дум торможу. Строить какие-то планы относительного того, что буду делать дальше, считаю преждевременным.

После. Решу это после.

Сергей Николаевич Градский: Полторацкий вылетел из Киева. Будем действовать общими силами. Мои опера готовят последние бумаги. Надо так взять, чтобы ни по какому залогу уже не вышел. Чтобы сидел, мать его, в СИЗО до суда. Задержание планируем на вечер. С опергруппой и прочими спецэффектами для надежности.

Александр Георгиев: Понял.

После этого фокусироваться на работе становится нереально трудно. Все мысли в направлении мести уходят.

Финальная битва. Мать вашу, финальная битва. Не верится, что этот гребаный день настал.

– Александр Игнатьевич, – в кабинет после короткого стука влетает Анжела с кофе на подносе. – Там это… Мельников рвется к вам.

– По какому вопросу?

– Судно из Сирии пришло в указанный срок, но партия не готова к отгрузке. Мельников утверждает, что это косяк договорников. У него, мол, другие даты стоят. Психует страшно.

– Запускай, – бубню, прежде чем сделать глоток своего отменного кофе.

– Александр Игнатьевич, доброе утро! – выпаливает Мельников, едва успев закрыть за собой дверь.

Красный, вспотевший и, как обычно, дерганный.

– Не похоже, что оно у вас доброе, – замечаю я, вдавливая в столешницу локти и опуская на сцепленные кисти подбородок.

– Конечно, недоброе! – тут же взрывается один из ведущих специалистов мукомольного завода. – Александр Игнатьевич, сколько это будет продолжаться? Я понимаю, что у нас по менталитету так положено: кто пашет, того и погоняют. Но я физически не могу сделать больше, чем мы перерабатываем сейчас! Мне что – молоть зерно без лабораторных проверок?? Есть конкретные процессы…

– А было указание перерабатывать больше? – перебиваю его я.

Этот прямой, несколько жесткий по тону вопрос вызывает у Мельникова затяжной ступор.