Венедикт Ерофеев и о Венедикте Ерофееве

Ошибочно было бы предполагать, что вся поэма демонстрирует эразмовскую иронию в такой концентрированной форме. Однако двойственная перспектива «трезвого пьянства» видна на каждой странице. Разница в том, что Веничка, как главный герой повествования, часто подчеркивает двойственность, а не скрывает ее в каждом отдельном предложении. Это особенно очевидно в его сложном отношении к алкоголю. Мы много раз наблюдаем его восторженную раблезианскую любовь к выпивке, ее разновидностям и ритуалам, которые она порождает; в других (менее частых) случаях мы видим, как он проклинает свою зависимость. Его похвала внезапно замолкает – чего никогда не происходит у Стультиции[1012]. Однако читатель, видя быструю смену настроений и масок Венички, научается не принимать ни одну из этих крайностей без колебаний. Баланс серьезности и шутки сохраняется, и двойственность произведения не превращается в однозначность. Сегодняшние читатели могут посмеяться над тем, что первая российская публикация «Москвы – Петушков» состоялась в журнале «Трезвость и культура», где поэма была представлена как антиалкогольное произведение; но было бы так же абсурдно трактовать ее как искренний призыв к алкоголическому самостиранию – равно как и вычитывать в «Похвале глупости» призыв к подражанию глупости «бессловесных животных».

3. Глупые женщины и водка: перенос Эразмовых тем в позднесоветскую реальность

Стультиция подчеркивает центральное место глупости в человеческой жизни, связывая себя (и весь свой род) прежде всего с полом. Через женщину, «скотинку непонятливую и глупую», «тоскливая важность мужского ума» может быть подслащена. Но Стультиция заявляет свои права и на область мужской сексуальности, называя себя «рассадником и источником всяческой жизни»[1013].

Если взглянуть на авторов позднего советского андеграунда, мы увидим, что эразмовскую связь секса и глупости воспевал с особым пылом Юз Алешковский. Это особенно относится к его полной непристойностей самиздатовской повести «Николай Николаевич» (1970), чей рассказчик (собственно, Николай Николаевич), донор спермы в полуофициальных генетических лабораториях, с приапической прямотой преодолевает социальную иерархию и научную сложность. «На моем остолопе только и держитесь», – говорит он ученым, у которых работает, так же как Стультиция напоминает нам, что «ко мне, лишь ко мне одной должен будет взывать этот мудрец, ежели только возжелает стать отцом»[1014]. Он своим примером иллюстрирует аргумент Стультиции о том, что сексуальное влечение – общий знаменатель для человеческого общества, поправка к интеллектуальной гордыне[1015].

Разделяя скепсис по отношению к ученым и «мудрым», Веничка не обладает жизненной силой Стультиции и Николая Николаевича и их верой в природные инстинкты. Но именно он рассказывает (или фантазирует) о любовной связи – и это история рассказчика, который очень напряженно думает о сексе и относится к сексуальной стороне любви и ее иллюзиям с эразмовской иронией и тонкостью.

Хвалы, которые Веничка расточает возлюбленной, по амбивалентному гиперболизму близки той роли, которую отводит Стультиция влюбленному – для такого влюбленного любовь служит примером необходимой глупости (или иллюзии), которая движет мир и объединяет людей (copula mundi). Если Стультиция говорит, что мужчины должны утверждать фантазии о красоте и совершенстве своих жен во имя процветания любви, читатель «Москвы – Петушков» в какой-то момент приходит к выводу, что «любимая девушка» Венички, вероятно, далека от того идеала, который рассказчик так старательно описывает (если она вообще существует). Это вскоре становится вполне очевидно:

Вы мне скажете: «Так что же ты, Веничка, ты думаешь, ты один у нее такой душегуб?»

А какое мне дело! А вам – тем более! Пусть даже и не верна. Старость и верность накладывают на рожу морщины, а я не хочу, например, чтобы у нее на роже были морщины[1016].