Венедикт Ерофеев и о Венедикте Ерофееве

Самое отчетливое выражение эразмовой иронии в «Москве – Петушках» появляется ближе к концу поэмы. Непосредственно до описания своего убийства, Веничка произносит то, что можно считать его знаменитым последним словом, направленным к читателю с его личной Голгофы[1007]:

И если я когда-нибудь умру – а я очень скоро умру, я знаю, – умру, так и не приняв этого мира, постигнув его вблизи и издали, снаружи и изнутри постигнув, но не приняв, – умру, и Он меня спросит: «Хорошо ли было тебе там? Плохо ли тебе было?» – я буду молчать, опущу глаза и буду молчать, и эта немота знакома всем, кто знает исход многодневного и тяжелого похмелья. Ибо жизнь человеческая не есть ли минутное окосение души? и затмение души тоже. Мы все как бы пьяны, только каждый по-своему, один выпил больше, другой меньше. И на кого как действует: один смеется в глаза этому миру, а другой плачет на груди этого мира. Одного уже вытошнило, и ему хорошо, а другого только еще начинает тошнить. А я – что я? я много вкусил, а никакого действия, я даже ни разу как следует не рассмеялся, и меня не стошнило ни разу. Я, вкусивший в этом мире столько, что теряю счет и последовательность, – я трезвее всех в этом мире[1008].

Мы видим здесь ироническую манеру Стультиции, перенесенную в алкогольный язык Венички. Все в мире пьяны, каждый по-своему, так же как для Стультиции все глупы; сама жизнь – «минутное окосение души», так же как для Стультиции жизнь это лишь «игра глупости»[1009]; рассказчик настаивает, что остается трезвым в своем опьянении, так же как Стультиция мудра в своей глупости. Подобно Стультиции, Веничка примиряет кажущееся противоречие (пьянства и трезвости) и приходит к эразмовскому синтезу серьезности и шутки, которая основана на «формуле, по которой один плюс один равно трем»[1010].

Как и в кульминации «Похвалы глупости», где Стультиция «начинает рассуждать» («надевает львиную шкуру») и углубляется в важнейшие вопросы[1011], ирония в приведенном отрывке резко стремится к серьезности, хотя так и не исключает шутки. На поверхностном уровне две концовки диаметрально противоположны: Стультиция становится серьезной в своей похвале религиозного безумия и экстаза, а Веничка становится серьезным в своем отчаянии, своей оторванности от Бога и своем неприятии мира. Однако оба монолога формируются вокруг постоянной и настойчивой коммуникации между буквальной и метафорической гранями смысла, из‐за чего все утверждения и отрицания становятся в какой-то степени условными. Вполне ли серьезна Стультиция в своем призыве к религиозному сумасшествию или ее утверждение, что христианская вера «сродни глупости» (выражение, которое Эразм счел необходимым уточнить словами «некоему виду глупости» в позднейшем издании), – это отражение ее собственной глупости и стремления к преувеличению? Выражает ли Веничка абсолютное духовное отчаяние, действительно ли он так трезв, или это лишь преходящая депрессия человека в «лемме» опьянения, после которой он снова поднимет стакан, наденет иную маску и, вместо того чтобы заплакать, будет «смеяться в глаза этому миру»? В обоих случаях «морософическое», шутливо-серьезное равновесие сохраняется при помощи большой дозы преувеличений и связанных с забывчивостью противоречий самому себе. Несмотря на то, чтó Веничка говорит в процитированном выше отрывке, мы уже не раз видели его смеющимся и блюющим.