Венедикт Ерофеев и о Венедикте Ерофееве

И Эразм, и Ерофеев были «странствующими» интеллектуалами, намеренными охранять свою творческую свободу от ограничений, которые накладывает на нее институциональная и авторитарная традиционность. Оба жили во времена культурного перехода, когда вроде бы всеобъемлющие, но окостеневшие интеллектуальные концепции (схоластика, марксизм-ленинизм) оказывались под угрозой – либо из‐за «удивительного объединения различных течений» (Кайзер) в эпоху гуманизма[983], либо из‐за потока самиздатовских и тамиздатовских публикаций в Москве 1960–1970‐х годов. Оба были очень эрудированными людьми, впитывавшими эти новые интеллектуальные течения, но остававшимися при этом верными Библии, особенно Новому Завету; оба считали внутренний духовный опыт более важным, чем поверхностность ритуальных действий.

Эти общие черты привели к дополнительному, особенно важному сходству их произведений. Высоко оценивая разум, оба видели определенное безумие и духовную опасность в том роде абстрактного рационализирования, который характерен для людей их типа – других ученых и мыслителей[984]. Общие противники «Похвалы глупости» и «Москвы – Петушков» – это интеллектуальное чванство, самоуверенность, «расчет и умысел»[985]. Интеллектуальное и духовное смирение было важнейшей задачей для Эразма, как и для devotio moderna, религиозного движения, которому он был так многим обязан[986]. Веничка демонстрирует сходные (павлианские) представления: человек темен и слаб, он не должен думать о себе иначе и загордиться[987]. Как и другие писатели-нонконформисты этого времени, такие как Юз Алешковский и Юрий Мамлеев, Ерофеев примеряет на себя образ дурака в качестве молчаливого упрека доктрине «научного атеизма» и современной ментальности как таковой (продолжая, таким образом, тенденции, сформированные Михаилом Зощенко, Андреем Платоновым и другими авторами раннесоветского периода)[988].

Однако главный источник сложного отношения Ерофеева к учебе и интеллектуальным абстракциям, вероятно, заключался в его собственном опыте. Поступив в Московский государственный университет в семнадцать лет, он стал жить в московском общежитии и получать стипендию, которая позволяла ему сменить сложные бытовые условия в заполярном городе Кировске на студенческую жизнь в столице. Но Ерофеев был вышвырнут из университета по прошествии менее чем шести месяцев[989]. Его юношеское произведение «Записки психопата» (1956–1958) описывает университет как «колыбель дегенерации». В нем чувствуется характерное для Достоевского подозрительное отношение к «умничанью», оторванному от чувства, которого рассказчик боится в себе больше всего. Здесь Ерофеев впервые примеряет маску дурака-эрудита, представляя себя в самом худшем свете как претендента на звание сократовского овода, который раздражает своим умничаньем и презрением к «обычной человеческой жизни». Рассказчик постоянно издевается над собой, другие люди над ним тоже издеваются и, признавая его ироническое остроумие, считают его мизантропическим дураком[990].

Если «Записки психопата» содержат в основном собрание мнений других людей о рассказчике, «Москва – Петушки» делает из этого сырья литературную личность, полностью воспринявшую подобные мнения. Веничка разговаривает главным образом сам с собой, а затем – с читателем и с ангелами, которые, по его мнению, направляют его путь; меньше всего – с другими людьми (важное исключение – попойка; см. раздел 4). Диалоги из прошлого становятся частью бесконечной болтовни, обращенной им к самому себе. В то время как рассказчику «Записок» другие советуют не зазнаваться, Веничка сам себя одергивает, вспоминая, как красовался собственной эрудицией, и посмеиваясь над этим[991].

Личность дурака-эрудита помещает и Стультицию, и Веничку одновременно внутри и вне объекта их критики, обеспечивая амбивалентную точку зрения, которая сопротивляется традиционным прочтениям этих произведений в качестве чистой сатиры. С одной стороны, маска дурака делает из обоих рассказчиков людей, находящихся вне мира «мудрецов», как Стультиция называет образованных людей. Дистанция, отделяющая их от центров интеллектуальной жизни, дополнительно подчеркивается «антисхоластическим приемом» (как это называет Уолтер Кайзер): о «Похвале глупости» сказано, что она написана en voyage, «Москва – Петушки» – в ходе кабельных работ[992]. С другой стороны, оба произведения явно представляют собой продукт тех интеллектуальных контекстов, которые они критикуют. Описывая издевательства Стультиции над ученостью своего создателя, Кайзер пишет, что «из всех приемов Эразма ничто не кажется таким человечным и трогательным, как то, что он помещает себя самого на Корабль дураков в качестве одного из пассажиров»[993]. Подобным образом и Ерофеев часто издевается над собственным интеллектуализмом устами своего тезки, Венички, а тонко организованные литературные мотивы выдают в Веничке те самые черты, которые он осуждает (например, его увлеченность идеей чисел и времени).