Венедикт Ерофеев и о Венедикте Ерофееве

При всей «жесткости» прозы Войновича (воспринимавшейся как одно из наиболее ярких явлений всей новомировской прозы) она для Ерофеева слишком идиллична. Напомним, что Кремль для него не просто символ гибели (Веничка видит его лишь перед смертью), а символ, вполне насыщенный конкретикой, пережитой и перечувствованной самим автором. Вот фраза Ерофеева, приведенная в воспоминаниях Игоря Авдиева: «А я не могу на Красную площадь пойти, мне уже на Пушкинской трупиком воняет»[897].

Но вместе с тем так же естественно не принимает Ерофеев и другого весьма популярного варианта прозы шестидесятых – благостно-ностальгического. Совершенно недвусмысленно он противопоставляет «Третью охоту» Вл. Солоухина – исследованию пьяной икоты в ее математическом аспекте.

…Она неисследима, а мы – беспомощны. Мы начисто лишены всякой свободы воли, мы во власти произвола, которому нет имени, и спасения от которого – тоже нет.

Место трогательного национального, группового или, пользуясь гоголевским образом, «однокорытного» единения занимает трагическое одиночество. (Кстати, отметим, может быть, не случайное: называя Солоухина своим «глупым земляком» – владимирский, – Ерофеев изменяет своей «малой родине», то бишь Европейскому Северу, то ли Карелии, то ли Мурманской области.)

Вообще дискуссия об, условно говоря, «русской идее» не раз фиксируется в комментарии к поэме, но стоит сказать, что не все ее обертоны прослежены с полнотой. Так, в одном фрагменте, позволяющем более точно определить, к какому именно кругу идей относится позиция автора, говорится:

…я понимаю, есть еще на свете психиатрия, есть внегалактическая астрономия, все это так! Но ведь все это – не наше, все это нам навязали Петр Великий и Николай Кибальчич, а ведь наше призвание совсем не здесь, наше призвание совсем в другой стороне!

Комментатор совершенно справедливо указывает:

Весь пассаж естественно возникает в соседстве с именем Солоухина и пародирует тему «русской идеи», мессианского призвания России и отличия ее от Запада – идущую от славянофилов 40‐х годов XIX в. и проходящую через всю русскую общественную мысль… (с. 53).

Думаем, однако, что здесь есть и гораздо более конкретное указание, связывающее данный фрагмент со знаменитым «разночинство началось, дебош и хованщина! Все эти Успенские, все эти Помяловские…» – и дальше появляется вполне закономерно имя Белинского. У нас есть основания полагать, что «словом-сигналом» в первой из приведенных здесь цитат является «не наше», явно указывающее на широко известное стихотворение Н. Языкова «К ненашим»:

О вы, которые хотите
Преобразить, испортить нас
И онемечить Русь, внемлите
Простосердечный мой возглас!

Оставив в стороне пояснительное «Вы все – не русский вы народ!», напомним строки того же стихотворения, прямо соотносящиеся в совершенно разных планах с текстом поэмы Ерофеева:

Вам наши лучшие преданья
Смешно, бессмысленно звучат;
Могучих прадедов преданья
Вам ничего не говорят;
‹…›
Святыня древнего Кремля,
Надежда, сила, крепость наша –
Ничто вам![898]

Как нам кажется, почти все представленные в нашей статье материалы в конечном счете проецируются на то общее понимание поэмы Ерофеева, которое приблизительно может быть сведено к такому выводу: евангельское «встань и иди» (трансформации которого так подробно разобраны в статье Б. Гаспарова и И. Паперно) оканчивается убийством, причем убийством, лишающим в первую очередь голоса, слова. Иллюзорность любой идеологической альтернативы этому «страшному миру» для Ерофеева очевидна, но остаются, на наш взгляд, альтернативы этические и, как их часть, эстетические.