Вехи

смотреть   иначе   чем   с   пренебрежением   и   осуждением   на   будничную   и   не   знающую

завершения деятельность, руководимую непосредственным альтруистическим чувством.

Это отношение столь распространено и интенсивно в русской интеллигенции, что и сами

«культурные   работники»   по   большей   части   уже   стыдятся   открыто   признать   простой,

реальный смысл своей деятельности и оправдываются ссылкой на ее пользу для общего

дела всемирного устроения человечества,

Теоретически в основе социалистической веры лежит тот же утилитаристический

альтруизм – стремление к благу ближнего; но отвлеченный идеал абсолютного счастья в

отдаленном будущем убивает конкретное нравственное отношение человека к человеку,

живое чувство любви к ближним, к современникам и их текущим нуждам. Социалист – не

альтруист; правда, он также стремится к человеческому счастью, но он любит уже не

живых людей, а лишь свою идею – именно идею всечеловеческого счастья. Жертвуя ради

этой идеи самим собой, он не колеблется приносить ей в жертву и других людей. В своих

современниках   он   видит   лишь,   с   одной   стороны,   жертвы   мирового   зла,   искоренить

которое он мечтает, и с другой стороны – виновников этого зла. Первых он жалеет, но

помочь им непосредственно не может, так как его деятельность должна принести пользу

лишь   их   отдаленным   потомкам;   поэтому   в   его   отношении   к   ним   нет   никакого

действенного  аффекта;  последних  он ненавидит  и в борьбе с ними видит ближайшую

задачу   своей   деятельности   и   основное   средство   к   осуществлению   своего   идеала.   Это

чувство   ненависти   к   врагам   народа   и   образует   конкретную   и   действенную

психологическую основу его жизни. Так из великой любви к грядущему человечеству

рождается   великая   ненависть   к   людям,   страсть   к   устроению   земного   рая   становится

страстью к разрушению, и верующий народник-социалист становится революционером.

Тут необходимо сделать оговорку. Говоря о революционности как типичной черте

умонастроения   русской   интеллигенции,   мы   разумеем   не   участие   ее   в   политической

революции и вообще не думаем о ее партийно-политической физиономии, а имеем в виду

исключительно   ее   морально-общественное   мировоззрение.   Можно   участвовать   в

революции.   не   будучи   революционером   по   мировоззрению,   и,   наоборот,   можно   быть

принципиально   революционером   и,   по   соображениям   тактики   и   целесообразности,

отвергать необходимость или своевременность революционных действий. Революция и

фактическая деятельность, преследующая революционные в отношении существующего

строя цели, суть явления политического порядка и в качестве таковых лежат всецело за

пределами   нашей   темы.   Здесь   же   мы   говорим   о   революционности   лишь   в   смысле

принципиального революционизмa, paзумея под последним убеждение, что основным и

внутренне   необходимым   средством   к   осуществлению   морально-общественного   идеала

служит социальная борьба и насильственное разрушение существующих общественных

форм.   Это   убеждение   входит,   как   существенная   сторона,   в   мировоззрение

социалистического   народничества   и   имеет   в   нем   силу   религиозного   догмата.   Нельзя

понять моральной жизни русской интеллигенции, не учтя этого догмата и не поняв его

связи с другими сторонами интеллигентской «proт уроков жизни, в тайной надежде на новыйfessioт уроков жизни, в тайной надежде на новыйn de foт уроков жизни, в тайной надежде на новыйi».

В основе революционизма лежит тот же мотив, который образует и движущую силу

социалистической   веры:   социальный   оптимизм   и   опирающаяся   на   него   механико-

рационалистическая теория счастья. Согласно этой теории, как мы только что заметили,

внутренние   условия   для   человеческого   счастья   всегда   налицо   и   причины,

препятствующие   устроению   земного   рая,   лежат   не   внутри,   а   вне   человека   –   в   его

социальной обстановке, в несовершенствах общественного механизма. И так как причины

эти внешние, то они и могут быть устранены внешним, механическим приемом. Таким

образом,   работа   над   устроением   человеческого   счастья,   с   этой   точки   зрения,   есть   по

самому своему существу не творческое или созидательное, в собственном смысле, дело, а

сводится к расчистке, устранению помех, т. е. к разрушению. Эта теория – которая, кстати

сказать, обыкновенно не формулируется отчетливо, а живет в умах как бессознательная,

самоочевидная и молчаливо подразумеваемая истина, – предполагает, что гармоническое

устройство жизни есть как бы естественное состояние, которое неизбежно и само собой

должно   установиться,   раз   будут   отметены   условия,   преграждающие   путь   к   нему;   и

прогресс не требует, собственно, никакого творчества или положительного построения, а

лишь ломки, разрушения противодействующих внешних преград. «Die Lust der Zerstoт уроков жизни, в тайной надежде на новыйrung») в XVII, XVIII, отчасти XIX веках.