Век Филарета

Глухарев протянул к нему руку и раскрыл ладонь. Филарет увидел золотые часы.

— Что это за часы?

— Один молодой человек, крайне нуждаясь в деньгах, поручил мне их продать. Я ходил по лавкам и ростовщикам, но везде дают так мало... Не купите ли ради доброго дела?

— Сколько ж нужно ему?

— Нужно-то ему, может быть, и вдвое против того, во что он их ценит.

— Во сколько же?

— Он уступает их за двести рублей.

Филарет прямо посмотрел на Глухарева. Этого малого он хо­рошо знал и верил ему. А деньги появились большие, жалованье ректора да за настоятельство...

— Хорошо, что на этот час могу уделить деньжонок, только не по вашей оценке.

— Как знаете...— выдохнул студент.

— Они дороже стоят. Вот, возьмите.

Глухарев почтительно поблагодарил и помчался к другу Юрию Бартеневу. Только у него, развернув свернутые ассигнации, они обнаружили, что ректор дал пятьсот рублей. Бартенев вспыхнул.

— Да они стоят не более трехсот! Надо вернуть лишек!

— Дурак! — с чувством сказал Глухарев,— Оставь свое само­любие. Из скверных обстоятельств ты теперь выпутался — так поминай в молитвах о здравии архимандрита Филарета!

Глава 5

УПРЯМЫЙ ЛЕКАРЕНОК

    В те годы, когда Василий Дроздов постигал науки в коло­менской семинарии, учился и учительствовал у Троицы, в мона­шеском сане трудился в столице, в разных концах империи под­растали два человека, предназначенные Провидением для участия в его

жизни, участия значительного, но не всегда доброго.

    В 1792 году в Новгородской губернии в семье сельского дьячка Семена Спасского появился на свет сын Петр. Обстоятельства множились так, что родился он в день смерти своего деда, одер­жимого падучей болезнью. Слабая и болезненная мать, в страхе перед суровым до свирепости мужем и стыдясь своих страданий перед скорбным событием, забилась в хлев, где, подавляя крики и стоны, родила сына. Радости младенец никому, кроме нее, не доставил. Спустя четыре года она умерла. Хилый, слабый, крайне возбудимый мальчик тяготил родителя, но оказался весьма смышлён. Сам выучился читать по Псалтири и хорошо пел на клиросе. Отец отправил его к родственникам в Петербург для определения в певчие. Дома жить было тяжело, но в городе оказалось много хуже. Регент бил его, вороватые и развратные певчие были вполне равнодушны. Он часто плакал от безнадежной тоски и одиночества, умоляя отца в письмах отдать его учиться или в монахи.

   Ни на то, ни на другое у дьячка денег не было, но помогла добрая помещица Чоглокова. Петра и его младшего брата Евфимия отдали в Новгородскую духовную семинарию. Правда, и тут воз­никни было осложнения из-за неполноты познаний Спасского,  но опытный дьячок Семен преподнес отцу ректору двух заморо­жнных рыбин удивительной величины, и дело было решено окончательно.

   Житье Петра и Евфимия оставалось весьма скудным. Плата за ученье и содержание составляла по шести рублей, которые пъяница отец с трудом находил. Ему, а в каникулы и сыновьям, приходилось косить, рубить лес, убирать сено, жать хлеб. Все ж  таки, случалось, летом от голода ели желуди.

   Учился Пётр Спасский хорошо. Быстро нагнал и перегнал своих товарищей, начальство благоволило к нему за пение, за его дивный голос. Радости это приносило немного. Помимо бедности тяготили его два обстоятельства — пьянство отца и девки.

Он любил и жалел своего жестокого и слабого родителя, старался удержать его от пития, но после того как был жестоко избит отцовским собутыльником, местным попом, оставил свои усилия.

   Блудные искушения от деревенских девок мучили его с отроческих лет. Природное целомудрие и страх нарушить Божию заповедь. усиливались робостью, бедностью и сознанием своей чуждости деревенскому образу жизни. А на покосе, в дурманящем июльском жаре, напоенном травяным духом, насмешницы не оставляли его в покое. Одетые в одни рубашки, распевая свадебные песни, сверкая  белозубыми улыбками, окружали Петра, валили на скошенную траву, и он чувствовал их тела. С колотящимся

сердцем Петр отпихивал горячих, потных девок, отмахивался сер­пом, и те с хохотом отступали.

   Понять его было некому. Вновь женившийся отец оставался чужим, брат — мал еще, мачеха его не замечала. В полном оди­ночестве формировалась натура страстная и сильная, способная к глубоким и тонким переживаниям и к подавлению своих стра­стей. Его никто не любил, его лишь жалели или презирали. Ему бы самому кого-нибудь полюбить, но изъеденная страхом и са­мовнушениями натура его на это уже не была способна.

   Раз в их доме ночевала девушка-родственница. Оказались вдво­ем. Лежали на покрытом сеном полу, и тут такой жар охватил Петра, что не мог вымолвить привычные слова молитвы. Будто огонь жег его с головы до пят, помрачая рассудок и отнимая волю. Катался по полу, а потом бросился на горячую печь, в которой только что пекли хлебы, и жар внешний пересилил жар внутренний.