Век Филарета

    С необозримо высокого голубого неба ярко сияло ослепи­тельное солнце, первого тепла которого доставало всем. За окном на глазах таяли высокие сугробы. Сосульки на крышах истончи­лись капелью. Тонкие ручейки неудержимо стремились слиться, образовывали лужи и запруды и наконец находили ход к прудам. По сизому ноздреватому снегу по-хозяйски разгуливали приле­тевшие галки. Воробьи стайками налетали на показавшийся из-под наста на дороге клок соломы или комок навоза. Вокруг храмов и на пригретых солнцем пригорках все больше открывалась земля, коричневая, с побуревшей травой и листьями, сырая, еще холод­ная, и шедший от нее дух почти пьянил... Так было всегда, так оно и сейчас, но откроешь форточку — продует, а на улице тут же голова кружится. Но он все помнил.

    Еще в юности поразило: весна, радостное пробуждение при­роды и — черное убранство церкви, черные ризы и епитрахили священников, почему?.. Как все дивно слито одно с другим, вре­мена года и времена людских жизней, перемены в природе и перемены в житейской суете века сего, как мимолетно все это... Одно начало всему, один исток и одна конечная точка, весь мир Божий в его пространственной и временной громаде един... Что значит тут какой-то монах? Но не напрасно же призван он на свет Божий. Близко его возвращение к своему началу, а что встре­тит там?

    Из-за занавески он смотрел на двор обители, на деловое хож­дение иноков, на Парфения, дремавшего по-стариковски под сол­нышком на крыльце митрополичьего домика и лениво отмахи­вавшегося от неутомимого спорщика Алексея, который после се­минарии оставлен был в иподиаконах. Не решался отпустить от себя этого твердого верой и чистого сердцем молодца, радовавшего его бодрым духом юности. Старый и малый... А что о себе сказать? В иные бессонные ночи будто груз целого столетия гнетет, а бывают утра — будто

всего-то пятьдесят годов, как было при не­забвенных Николае Павловиче и графе Протасове, тянет к делам, к людям, в уме складываются новые проповеди и томят своим сокровенным смыслом книги Писания, глубина коих поражает и вдохновляет, скорее бы взять перо в руки...

    Остановись, уж столько написано... и за каждую строчку Гос­подь спросит...

    Всю-то жизнь о том помнил. Сколь часто смирял себя, обрывал полет мысли или движение сердца, если сие выходило за признанные рамки, если грозило умалить авторитет Церкви. Что твое слабое слово — Церковь самим существованием своим есть свое основание, оправдание и авторитет. Не навреди, и ладно.

    А жизнь стучала в окна и била в двери. Пылкие друзья просили о помощи, враги плели хитроумные козни, равнодушные чинов­ники бревнами лежали на пути — сколько требовалось усилий, ухищрений и труда, неведомых никому, разве отцу Антонию, дабы потихоньку и понемногу помогать, облегчать, устранять, поощрять...

    И ныло сердце, подчас невмоготу становился тяжкий груз, возложенный на его плечи, ведь не он, не инок Филарет в свер­кающем облачении, в митре и с посохом шествовал в Успенский собор, то был символ незыблемости Церкви и Государства, а его-то душе воспарить хотелось... Только вдруг брались силы, укреплялся просветленный дух, и исполнял он долг, возложенный на него. Что ж, служение сие было по сердцу, а от услаждения почетом и властью всегда старался избавиться...

    В юности мечталось о многом. Пойди он военным путем — не Суворовым, так Барклаем бы стал; избери карьеру государ­ственную — сделал бы побольше Сперанского; подчинись он му­зам поэзии и истории — сколько бы книг написал. Но призвал его Господь.

    В первые его петербургские дни на балу в высочайшем присутствии кто-то в толпе обронил по его адресу: «Чудак». Верно и нынче. С житейской точки зрения иначе назвать нель­зя — все чего-то хотел большего, с властью спорил, соратникам не уступал, паству раздражал высотой духовных требований, подчиненных томил непомерными трудами — зачем? Да вот как-то не мог иначе...

    Отозвались в нем, видно, оба его деда — величавый соборный настоятель протоиерей Никита Афанасьевич, ревнитель порядка и благолепия, и скромный иерей Федор Игнатьевич Дроздов, презревший молву людскую и ушедший от людей к Богу. Как жаль, что не успел хорошо узнать второго, послушать его, понять движения потаенных душевных струн у странного дедушки... Но оба горели одним пламенем веры, оба чтили святыню Господню, памятуя, что кто паче других приближается к Богу и святыне, в том преимущественно являет себя святость Божия, благосообщительная достойным, неприкосновенная недостойным... В вет­хозаветные времена пал мертвым левит Оза от одного дерзно­венного прикосновения к киоту Божию... Помни!..

    Вдруг охватил приступ дурноты. Сознание помутнело, сердце сдавило что-то тяжелое, голова закружилась, а слова вымолвить не мог, язык не слушался, руку к колокольчику протянуть сил недоставало... Так просидел в кресле — сколько же? Час без ма­лого. И отпустило. Можно было вздохнуть, посмотреть на двор, на котором мужики сгружали привезенные по последнему насту березовые поленья... Слава Тебе, Господи!