Век Филарета

    — Молчи! — вдруг прогремел голос отца наместника.— Молчи! Муравьев и его слушатели оторопело оглянулись на вставшего во весь рост отца Антония. Белоснежные копна волос и длинная борода, из-под которой поблескивал камнями наперсный крест, высокая, массивная фигура архимандрита, с воздетой правой ру­кой, придавали ему сходство с библейскими пророками.

    — Один старик дал другому старику шестерку лошадей — по­тешить самолюбие. Один мягок, другой слаб — что ж, клеймить их за сие? А не ты ли, Андрей Николаевич, грозил высокопре­освященному обрушиться на нас хуже Белюстина — за что? За три ступеньки, не понравившиеся на Троицком подворье в Пе­тербурге! Нашелся и на нас, грешных, судия!.. Сколько лет ты подле святителя, а сознаешь ли, что есть Филарет?.. Святой Варсанофий в шестом веке свидетельствовал, что лишь молитва трех святых мужей удержала мир от катастрофы. Ибо сказано, что каждое отдельное лицо, преодолевшее в себе зло, этой победой наносит поражение космическому злу столь великое, что след­ствия его благотворно отражаются на судьбах мира. Быть может, и наш владыка живет той божественною силою, коя созидает и содержит мир во времена смутные и грозные. А ты!..

    Муравьев сильно покраснел. Он не привык к резкостям в свой адрес, и будь на месте отца наместника любой иной иерей или архиерей, Андрей Николаевич сумел бы его одернуть, но упрек Антония оказался во многом справедлив. В попытке выйти из неловкого положения Муравьев попытался не уронить достоинства.

    — Несмотря на вашу крайнюю... э, горячность, отец намест­ник, готов вам уступить... э, в частности. В целом же мысль моя состоит в том, что при сохранении отдельных высоких и даже высочайших образцов монашества — мы все их знаем! — в наше время теряется значение клира, и прежде всего монашества, как служителей Небесных. Пропадает смирение! Иду сегодня по лавре и вижу, как простой монах крестит простолюдинов и дает руку для целования, будто не знает непозволительности сего для не облаченного иерейским саном. Или возьмите, к примеру, всем известного...

    — Нет! Не дам тебе чернить монашество! — потише, но с тем же чувством воскликнул отец Антоний.— Монашество есть ис­тинное христианское подвижничество. Все мы сотворены оди­наковыми, все питаем и греем плоть свою, но люди мирские не отказываются от антрактов, выходят из-под закона Хри­стова духа, отдыхают и развлекаются на распутиях жизни, а потом вновь могут обратиться к закону Христову. Не то монах. Он не соединяет воду с огнем. Он ставит крест над своим движе­нием вперед,

над всею жизнию своею. Встречаются недостойные и среди нас, кто без греха, но они не в силах умалить служение воинов Христовых. Пример обуянного гордыней Бухарева, вы­шедшего из монашеского сословия и даже... Мужики говорят: высок каблучок, да подломился на бочок. Так вознесся в пустой мечтательности, что принялся угождать духу века сего, позабыв о своем единственном служении... Что с того? Всякое увидишь в большой реке, а все ж таки, пока вода чиста — река питает и очищает... Не вознестись пред тобою пытаюсь я, брат мой Анд­рей,— отец наместник понизил голос и с непривычной мягкостью обратился к Муравьеву,— но указать на разные пути, на коих мы пытаемся стяжать  дух  мирен...

    Отец Антоний тяжело опустился в кресло и шумно передохнул. Гости его не решались вымолвить слово и отводили глаза от растерявшегося Муравьева. Казалось бы, как можно сказать такое в лицо известнейшему в России духовному писателю, путеше­ственнику по святым местам, удостоенному антиохийским, алек­сандрийским и иерусалимским патриархами титула попечителя Восточных патриарших престолов? Но сам Андрей Николаевич в мгновенном озарении вдруг понял справедливость упрека и не стал оправдываться.

    Вошел келейник, быстро и ловко снял нагар со свечей и поставил на стол большой канделябр. Разом осветилась комната. Засверкали ризы икон в резном киоте, золоченые лампады, ос­ветился небольшой портрет митрополита Филарета, изображен­ного художником в черной рясе и черной скуфейке с пером в руке. Задумчиво взирал Филарет на собравшихся, будто обдумывал свое слово в споре, но не спешил его сказать.

    На Великий пост он перебрался в Гефсиманский скит. Дела утомляли сильно, тревог и огорчений прибавилось, но не только желание покоя влекло в тишину и умиротворенность скита. Пора было подводить итоги.

    Мартовское солнце осветило все уголки небольшого домика, и в нем стало особенно тепло и уютно. Теперь часы после литургии можно было отвести неспешному чтению или размышлениям. Ничто не мешало здесь.