Ведьмы графства Эссекс

Он разражается грубым смехом и барабанит кулаками по груди.

Госпожа Бриггс щелкает пальцами Хелен, и та очень рада поводу покинуть комнату. К тому времени, как она возвращается, недуг Томаса снова видоизменяется; теперь Присцилла и доктор Крок с немым беспокойством наблюдают, как Томас скачет галопом по комнате, как будто на невидимой игрушечной лошадке, руки крепко сжимают воображаемые поводья. Но вместо того чтобы щелкать языком, изображая цоканье копыт, как это обычно делают дети, играя в лошадку, Томас лает, как рассерженный терьер. Его вопиющий отказ от правдивости представления вызывает у всех глубочайшую тревогу. С огромным трудом – и при весьма неохотном участии Хелен – втроем им удается стащить мальчика с призрачного коня и усадить в кресло, затем на его голову накидывают влажное полотенце, чтобы доктор мог дать подышать ему парами нашатырного спирта. Спальня заполняется вязким, кислым запахом свежей мочи, и Присцилла, помогая доктору устроить Томаса над чашей с парами, задыхается и зажимает рот. Как только полотенце убирают с головы Томаса, у мальчика начинается удивительно продолжительный приступ рвоты, одним ударом он опрокидывает чашу, и его возвращают на кровать, дрожащего, мокрого от пота и собственных выделений. Это кошмар наяву.

– Общипанная и выпотрошенная сойка помогает от падучей, – бодро замечает доктор Крок, вытирая платком блестящий лоб, – хотя, признаться, может оказаться затруднительно достать сойку в это время.

Его черный юмор не находит поддержки у госпожи Бриггс, которая уже сама как в лихорадке.

Но, к счастью (только не для Томаса Бриггса), еще не все средства испробованы. Так что мальчика щиплют, пускают кровь, греют и охлаждают, посыпают порошками, натирают бальзамами и пастой из растолченных семян марьиного корня и кошачьей крови.

Пастор Лонг прибывает слишком поздно, чтобы засвидетельствовать удивительный характер рвоты, и вскоре жалеет, что вообще пришел. Он на ходу придумывает несколько разных методов диагностики состояния духа Томаса, и все соглашаются с тем, что в нынешнем положении обычно набожный Томас совершенно не способен прочитать Отче Наш без того, чтобы не залаять, и это должно что-то означать. Пастор, однако, видит, к чему все идет, но опасается сделать хоть что-либо, что доктор Крок и госпожа Бриггс могут принять за папскую церемонию изгнания бесов. (Втайне, однако, он желает, чтобы папа очутился здесь, – уж тот лучше знал бы, что делать.)

К рассвету они приходят к заключению, что единственное объяснение чудовищной болезни Томаса Бриггса – колдовство. Порча. К десяти утра эта новость облетела уже полгорода.

* * *

Свидетельство Грейс, жены Ричарда Глазкока из Мэннингтри, взятое под присягой перед названными судьями, 1645

Эта свидетельница говорит, что между Мэри, женой Эдварда Парсли из Мэннингтри, и этой Хелен Кларк, женой Томаса Кларка (и дочерью Энн Лич) была ссора, и эта свидетельница слышала, что упомянутая Хелен сказала, когда упомянутая Хелен проходила по улице мимо двери этой свидетельницы, что Мэри, дочь упомянутых Эдварда и Мэри Парсли, поплатится за все, после чего упомянутая Мэри, дочь, заболела и через шесть недель умерла.

10. Проповедь

На следующий день наступает настоящая зима; на улице крайне холодно и пасмурно, с неба на Мистли сыплется снег с дождем. Мать, стоя на пороге, кидает взгляд на эту огромную тучу и заявляет, что не выйдет из дома за все серебро Севильи, но я, будучи охвачена любопытством (это, конечно, первейший грех женщины), решительно настроена идти, несмотря ни на что.

Скамьи такие ледяные, что можно отморозить бедра даже через юбки, но тем не менее собрание, обещая возможность посплетничать, раздувается до приличного размера, несмотря на мерзкую погоду. Беспрецедентное отсутствие госпожи Бриггс на своем законном месте в первом ряду только подтверждает слухи, витавшие в рассветные часы по городу от двери к двери не без помощи мальчишек-посыльных и краснощеких домохозяек, опорожняющих зольники в мусорные кучи (и вдова Лич среди них). С первых же слов проповеди становится ясно, что предрассветное столкновение пастора Лонга с исчадиями ада прибавило ему определенную привлекательность в глазах паствы (Фрэнсис Хокетт, положив руку на грудь, заявляет, что она съела бы его, как пирожок, мне это заявление кажется чрезвычайно безнравственным). Пастор Лонг замечает это новообретенное уважение и, кажется, доволен этим фактом. Теперь это другой человек.

Он в упоении бушует за кафедрой, этакий эссекский Иеремия, откидывает прядь каштановых волос со своих глаз, кружевное жабо сбилось в сторону. Его проповедь приводит в восторг даже своенравные задние ряды.