Ведьмин ключ

Пристань находилась сразу за судоверфью. Степан прошел мимо ржавого корпуса баржи, стоящей на стапелях с довоенной поры, вышел на дощатый причал. Народу было мало: будний день. Спросил о рейсовом катере на Амгу, ответили: «Ходит раз в день, и то как вздумается. Сидим, ждём». Он кивнул, отошел к причальной тумбе, пристроил наверх котомку, стал ждать.

Две старушки мостились на узлах, беседовали. Одна то и дело подёргивала концы тёмного платка, горсточкой, по-беличьи, хватала морщинистый рот, вытирала губы. Другая остреньким лицом надвигалась на товарку, о чём-то секретничала, загибая пальцы. Мужчина в брезентовом плаще и напяленной на глаза фуражке сидел на краю пирса, бросал в воду камешки, стараясь следующим попасть в кольцо разбегающихся волнушек. Здесь было тихо, а за волноломом Байкал потемнел, по нему каталась рябь, когда порыв ветра сваливался с гор. Подальше в море ходили беляши, над ними клубились чайки. В волнах болтались золотистые брёвна с белыми на них комочками птиц. Освещенная солнцем – тоже белая-белая – без шума и дыма перемещалась вдали коробочка парохода.

– Ну да ково делать? – доносился до Степана шепот старушки в тёмном платке. – Делать некаво, попёрли искать девку, может, медведь заломал или ишшо чё. Однем бабьём прём. Мужиков-то где взять? Нету, а то калеки которы.

– Ох, девонька, чё правда, то правда, – с готовностью подхватывала остролицая.

– А темнища в тайге такая – глаз выткни. Идём, палками обружились, ревём стадом: «Нюрка-а!» От страху трясёмси, и идтить надо – человек ведь погибат…

На причале появилась парочка. Демобилизованный солдат в наброшенной на плечи шинели без погон, с русым чубом из-под пилотки куражился перед девчонкой в чёрной плюшевой жакетке и сиреневой шали с витой бахромой кистей, а та льнула к нему, взглядывала влюблённо:

– Ну чё, бабуси? – Парень выструнился перед старушками, выгнул грудь ободом. – Бравый я или как?

– Уж куды с добром, – подтвердили они.

– Во-от! А моя половина, – ткнул пальцем в девчонку, – меня не чтит, выпить запрещает, поллитру зажала!

– Жена за мужем должна доглядать, – строго вступилась остролицая. – Отродясь так заведено, а то балуети, ох балуети…

Парень с досадой махнул рукой. Шинель сползла с плеча, он неуклюже ловил её за ворсистый отворот. На выпуклой груди сверкал навес из многих медалей, дивил старушек.

– Уж ты дай ему, дева, дай, – смягчились они. – Эка сколь орденей заслужил, полный коностас. Уважь.

– Во! Нинуха, тебе ясна ситуация? – Он строго, хмельно уставился на жену, поволок из кармана шинели бутылку. – Чтоб у меня без разговорчиков в строю!

Старушки оживились.

– Дак чё спрашивал-то, раз у самого? Пил бы на здоровье.

Парень лихо подмигнул им:

– Это я для Нинухи кобенюсь, авторитет её поддерживаю.

– Прямь поддерживаешь! – пискнула Нинуха. – С утра только и авторитету, что «разговорчики в строю!». Цельный день водку пьёт.

Парень весело замотал головой:

– Не-е, бабуси, врёт!.. Это вермут-баламут. Его и в церкви можно, – тиснул к себе жену, пропел: – «До тебя мне дойти-и не легко-о, а до смер-рти четыре шага-а!.. Вот как бывало, а я почти без изъянов пришел. Нинуха, подтверди! Все цело? Не скажет, она у меня стеснительная. Эх, за дружков-товарищей, за дружбу смертную, окопную! Гитлер капут!

Он сделал глоток, зацепился взглядом за Степана. Придирчиво оглядел телогрейку, мятую фуражку-восьмиклинку с пуговкой на макушке, зажал горлышко бутылки пальцем, взболтнул и направился к нему.

– Фронтовых сто грамм примешь али не приучен к фронтовым?

Стоял перед Степаном, рдел молодым лицом от выпитого.

– К фронтовым не приучен, – ответил Степан. – Да и худо мне после выпивки. Обмороки мучают.

– А-а, – понимающе протянул демобилизованный. – Падучая, значит? – Он цыкнул сквозь зубы. – Случаем, не от медвежьей болезни падаешь, чтоб на фронт не послали?.. Ничего-о, теперь пройдёт. Кончили мы войну.

– Не знаешь, чего залупаешься? – нехотя выговорил Степан, чувствуя, как отливает кровь от лица, пустой и лёгкой становится голова, чтобы через минуту наполниться грохочущим гулом.

Боясь, что парень не отстанет, разобидит до затемнения, он отпахнул полу телогрейки. На застиранной гимнастёрке солдат увидел нашивку тяжелого ранения.

– Я от границы на восток топал, а за это медалей не давали. Ты, видать, в сорок четвёртом призывался. Считай, повезло, что позже родился.

Мужчина в плаще больше не бросал камешки, сидел, придерживая на коленях кирзовую полевую сумку, слушал их разговор. Демобилизованный сунул бутылку в карман, глазами в красных прожилках смотрел виновато и протрезвлённо.

– Я в сорок четвёртом уходил, точно. У нас в полку, кто в сорок первом начинал, никого не было, а полк кадровый. Только номер не менялся, а людской состав… что говорить. – Парень протянул руку: – Прости, брат, раз такое дело. Где тебя?

– Под Уманью контузило, – смягчаясь, ответил Степан.