Ведьмин ключ

– Да не-ет. – Вика покусала губу. – Она фотографии погибших собирает, наклеивает на бумагу. Длинное такое письмо готовит, чтобы все люди после войны его прочитали. «Это, говорит, святые воины-великомученики, их жизнь в школах будут преподавать». Первым, конечно, наш Володя наклеен, а дальше и других уже много. А чьей фотокарточки вдруг не окажется, тетя Марина дырку вырезает. Я спросила – зачем? «Надо, – отвечает мне и пальцем грозит. – Это потухший зрак их на нас, спасённых, смотрит». Зрак – это значит глаз.

Котька зябко повёл плечами, представив Викину тётку, худую, всю в чёрном, ползающей на коленях по полу с ножницами, как она выстригает в своём длинном письме зловещие дырки.

Вика вздохнула, тихонько прикачнулась русой головой к Котькиному плечу. Он напрягся, остановил глаза на стене, на невидимой точке, боясь шевельнуться.

– Спать хочу, – шепнула Вика. – Тут, на диване.

– Ложись, где хочешь, – тоже шепотом ответил он. – Я тебе подушку подложу.

Он придержал её голову, встал, схватил с кровати подушку, осторожно подсунул Вике под щеку и на цыпочках вышел из комнаты.

Дымокур стоял у карты, мерял что-то пальцами. Котька сел на лавку, прикрыл глаза. Слабость сразу, вдруг, навалилась на него, отняла силы, даже веки поднять было тяжело.

– Два пальца умещаются от Москвы до Ржева, – бормотал Дымокур. – Энто сколь же вёрст будет? До Сталинграда аж две ладони. А Михайловка… Где она? Нету…

Осип Иванович появился только к утру. Котька не спал, видел из своей боковушки, как он тихо вошел, присел рядом с Дымокуром, лежащим в коридорчике на сундуке.

– Ну чо? – Филипп Семёнович спустил на пол босые ноги, наставил на Осипа Ивановича всклокоченную бородку.

Осип Иванович вопросительно повёл глазами на дверь в комнату.

– Спит парень, – успокоил Дымокур. – Переживат шибко, хоть виду не показыват. Тут ещё деваха ночует, кашеварила нам, накормила. Там в кастрюльке картошка, поел бы, а?

Осип Иванович отмахнулся, прошел в кухню, напился воды. Прихрамывая, притащился в кальсонах Дымокур с кисетом. Они уселись друг против друга, закурили.

– Плохи дела, Филипп, – еле двигая губами, заговорил Осип Иванович. – Врачи ничего не обещают.

– Усох ты совсем, Оха, – покивал головой Дымокур. – А тебе держаться надо, эвон у тебя двое ещё. Их поднимать надо. Ты поешь, поспи. Завтра парторг приглашал зайти. Я так кумекаю – помощь хочет сделать. Приходил он сюда.

– Выходит, сегодня к нему. Утро ведь.

– Верно, язви его. – Дымокур подошёл к окошку, ладонью смахнул со стеклины отпоть. – Синё-то как, синё-о! Хороший будет день.

Дымокур потоптался у окошка, вернулся на место.

– Ты знаешь чо, Оха? – Он коснулся колена задумавшегося друга. – Ты рыбки врачам снеси, угости. Ещё пообещай. Слышал я – есть у них один медикамент, только очень уж дорогой, холера. Кого только им лечат, не знаю. Пецилин называется. Уж он-то, говорят, всякую хворь выводит. А рыбки найдём. Я свой пай отдаю.

– Спасибо тебе, Филипп. – Осип Иванович прерывисто вздохнул, зажмурился крепко, но и сквозь стиснутые веки выдавились мутные слезинки, сбежали по иссеченным морщинами впалым щекам, повисели на усах, померцали, сорвались и погасли в пегой бороде. – Это мне кара, Семёнович, за дурость мою молодую. Ведь когда второго-то Костей назвал, вроде бы от первого отказался, замену ему приготовил. Думаешь, могло это на судьбу его повлиять?

Дымокур выпрямился, уставился на Осипа Ивановича.

– В Корсаковке у Пантелея Мурзина так тоже два Васьки, а ничего, живы. И повоевали в Гражданскую, и состарились. Теперь тоже пни мохнатые, как и мы. Чего не быват? Ты не вини себя, не терзай. Иди, говорю, поспи.

Осип Иванович вроде не слышал слов Дымокура.

– Сижу я возле Устиньи, гляжу на неё и вижу – укор в её глазах. Сказать-то не может, рот у неё не шевелится, вся без движения, одни глаза говорят. – Осип Иванович снова зажмурился. – Поднять бы мне Устинью, в ноги бы бухнулся ей и валялся, пока не заговорит, не простит… Пойду я прилягу, а то совсем тела не чувствую, будто выпотрошили. Вроде бы я это и не я.

Он поднялся, стоял перед Филиппом Семёновичем почерневший от свалившегося горя, совсем сгорбившийся, мало похожий на прежнего Осипа Ивановича. Удодов тоже поднялся, обнял его, повёл из кухни в комнату, по пути щелкнул выключателем. В кухню вломилась темнота, но скоро её пробило синим светом утра, обозначило на белой стене квадрат карты, чёткие кружки больших городов, поменьше – областных центров, ещё поменьше – районных. Но синий свет утра не нашел, не выявил деревень, хуторов, малых горушек и речек, по которым напряжёнными полукружьями пролегли линии фронтов, как не нашел и не обозначил могил с известными и неизвестными солдатами. В этой пространственной пустоте затерялась где-то и Михайловка – последний рубеж танкиста лейтенанта Константина Костромина.