Вечный слушатель

I

Родовые усадьбы

В богатом доме, средь куртин в цвету,
Вблизи холмов, вблизи тенистой рощи,
Жизнь бьет ключом, отринув суету,
Лиясь, как дождь, пока достанет мощи,
Расплескиваясь, рвется в высоту,
Чредует формы посложней, попроще,
Меняясь в них, дабы ценой любой
Не стать машиною, не стать рабой.

Мечты! Но и Гомеру бы, похоже,
Не петь, коль скоро бы не знать ему
Мерцанья черных янтарей, — и все же
Привычно думать нашему уму
О раковинах на прибрежном ложе,
С отливом не вернувшихся во тьму
Глубин, что и они когда-то были
Наследственною мерой изобилий.

Жестокий человек и деловой
Назначил зодчим, столь же деловитым,
Исполнить в камне план заветный свой:
На диво всем потомкам-сибаритам
Воздвигнуть символ чести родовой.
Но от мышей спастись ли даже плитам?
Десятилетья минут — и, глядишь,
Наследник мраморов — всего лишь мышь.

Но что, коль этот парк, где крик павлинов
Ночной порой звучит среди террас,
И где Юнона, склепный свод покинув,
Богам лужаек зрима каждый час,
Где посреди древесных исполинов
Дается нам отдохновенье глаз —
Что, если все, что здесь доступно въяве,
Замена нашей гордости и славе?

Что, если герб, взирающий с дверей,
Гнездо традиций, древних и упрямых,
Блуждание вдоль зал и галерей,
Портреты предков в золоченых рамах,
Достоинство семейных алтарей.
Покоящихся в вечных фимиамах —
Что, если цели нет у них иной:
Заменой быть для гордости больной?

II

Мой дом

Седая древность башни и моста,
Старинный дом в кругу оград просторном,
Кремнистая земля;
Символика цветущего куста
Меж вязами и одичалым терном;
Ветр зашумит, суля
Часы дождя и хлада,
И промелькнет на миг
Взволнованный кулик,
Заслыша топот и мычанье стада.

Ступени, свод, камин, бумажный лист,
Исписанный, холодный подоконник.
Да, в комнате такой
Виденье облекал панегирист,
Певец «Иль Пенсерозо» и платоник,
Туманною строкой,
И было въяве зримо,
Как, робко трепеща,
Полночная свеща
В окне мерцала всем, бредущим мимо.

Здесь кров для двух людей. Один сумел
Собрать вооруженных два десятка,
И жить средь этих стен, —
Хоть и казался он меж ратных дел,
Сомнений, треволнений, беспорядка
Забывчив и забвен;
И я — второй, как вящий,
Живой пример уму:
Потомству моему
Эмблемою печали предстоящий.

III

Мой стол

Две тумбы, и на них доска.
Перо, листки, и сталь клинка
Блестит — подарок Сато,
Врученный мне когда-то,
На все вокруг, как некий рок,
Как неизменности урок,
До Чосера откован,
Взирает из шелков он.
Так пять веков в родной стране
Подобно молодой луне
Он пролежал, ни разу
Не обновляя фазу.
Но сердце знает: такова
Непреходящесть мастерства.
Ученым любы споры —
Кто мастер, год который,
Когда сей славный образец
В дар сыну передал отец.
Искусная работа,
Рисунок, терракота,
Непреходящий символ в ней,
Но красота души — важней:
Душа, как одеяньем,
Объемлется деяньем.
Счастливей всех — преемник тот,
Кто ведает, что не войдет
В возвышенное царство
Жрец низкого фиглярства,
Но кто возвысит дух и речь,
Кто может в сердце песнь беречь,
Внемля павлиньи стоны
В обители Юноны.

IV

Мои потомки

От предков разум получив живучий,
Не вспоминать, возможно, должен я
Ни дочь, ни сына, и — на всякий случай —
Забыть, что у меня была семья;
Но в кои веки аромат летучий
Даруется теченьем бытия;
Цветы на ветках вянут, облетая,
И вновь кругом шумит листва простая.

Но если все же угасает род,
И все бесцветней вялые потомки,
И каждого иль бремя дел гнетет,
Иль брака неудачного постромки?
Быть может, рухнут лестницы и свод.
И лишь сова, избравшая обломки
Жильем, затянет по ночным часам
Печальный плач печальным небесам.

Порода сов, как ни одна другая,
Для нас — напоминанье; потому,
Любовь и дружбу целью полагая,
Я все, что мог, восстановил в дому.
Здесь, девушку свою оберегая
И дружбу близких, бытие приму.
И знаю: пусть в паденье, пусть в расцвете,
Нам памятником станут камни эти.

V

Дорога у моих ворот

Боец заходит в дверь.
(Телосложением — Фальстаф),
Любезно шутит о войне —
Мол, можно помереть вполне,
На солнышке под пули встав.

То — несколько других солдат:
Их форма издали видна,
Перед воротами стоят.
Я сетую на дождь, на град,
Сломавший грушу у окна.

Считаю горлиц над ручьем —
Шары пернатой черноты —
Во гневе затворен своем,
От мира огражден жильем,
От стужи гибнущей мечты.

VI

Скворечник над моим окном

Роятся пчелы между кладок.
В щели — голодный писк птенца.
Стена давно пришла в упадок.
Творите, пчелы, свой порядок:
Вселитесь в прежний дом скворца.

Сковала робость нас; кому-то
Смерть ежечасно шлет гонца;
По всей земле, что ни минута,
Пожар и гибель, тьма и смута:
Вселитесь в прежний дом скворца.

Шагает смерть по баррикадам,
Боям и стычкам нет конца,
И многим доблестным отрядам
Лежать в крови с оружьем рядом.
Вселитесь в прежний дом скворца.

Живя мечтами год от года,
Грубеют души и сердца.
Вражда важней для обихода,
Чем жар любви — о, жрицы меда,
Вселитесь в прежний дом скворца.

VII

Я вижу фантомы ненависти

и духовных излишеств и грядущей пустоты

По камню лестницы всхожу к вершине башни;
Снегоподобной мглой затянут небосвод,
Но залиты луной река, леса и пашни,
Все призрачно вокруг, и мнится, что грядет
С востока ярый меч. Вот ветерок в просторы
Взовьется, заклубив туманы — и тогда
Внезапно явится пред умственные взоры
Чудовищных картин знакомая чреда.

Под иступленный клич: «Возмездие за Жака
Молэ!» — одет в металл и кружевную рвань,
Гоним и голоден, выносится из мрака
Отряд под лязг мечей и площадную брань —
Ни с чем спешат в ничто, уже почти растаяв,
Бросаясь в пустоту: и я вперяю взор
В тупое шествие бездумных негодяев,
Орущих, что магистр отправлен на костер.

О ноги стройные, о глаз аквамарины!
Грядет процессия блистательнейших дев:
Умело оседлав единорожьи спины
И вавилонские пророчества презрев;
Их разум — лишь бассейн, где страсть, не умирая,
Уходит в глубину, сверх меры тяжела;
Лишь тишина живет, когда полны до края
Сердца — томлением, и прелестью — тела.

Аквамарины глаз, туман, единороги,
Блеск призрачных одежд, молчание сердец,
Ожесточенный зрак; довольно, прочь с дороги!
Толпа не может ждать! Дорогу, наконец,
Бесстыжим ястребам! Ни скорбных разговоров
О прошлом канувшем, о зле грядущих лет:
Лишь скрежеты когтей, лишь самохвальство взоров,
Лишь завихренья крыл, затмивших лунный свет.

Я затворяю дверь, и вижу с болью жгучей,
Что ни единожды не проявил свою
Единственность, хотя бывал и час, и случай, —
Но нет, пускай навек замолкну, затаю
Свидетельства свои — благоспокойствуй, совесть!
К чему томления? Ведь в отвлеченный миг
Чудовищных картин магическую повесть
Во мне приветствуют и отрок, и старик.