Вечное невозвращение

Он повернулся, направляясь к выходу, и увидел, что слева, впереди молящихся, стоит Татьяна в новой меховой шапке, рядом с ней Рая, у которой слезы текут по щекам, и она все время вытирает их рукой; дальше пристроились Толик-алкоголик и вся компания с витрины, Толик с обиженным лицом что-то шепчет стоящему рядом, наверное говорит: «Что ж ты, еп-тать, привел меня сюда душу надрывать?». А еще стоит поодаль со свечой в руках старик Березин, и его губы шевелятся, повторяя вслед за хором слова молитвы. А дальше, в глубине толпы, он видит мать, отца и своих теток, и отец, точно так же, как в макаровском сне, растерянно озирается вокруг, словно кого-то ищет. Толкаясь и непрерывно бормоча извинения, Макаров рванулся к ним, но, когда подобрался совсем близко, увидел, что обознался — вокруг незнакомые люди, совсем незнакомые, вот только Рая не исчезла, а по-прежнему плакала и смотрела на Макарова.

— Рая, ты, что ль?

— Я. Кто ж еще? Я тебя давно заметила, только никак вспомнить не могла. Все думала: до чего лицо знакомое. Ты что тут делаешь, в наших краях?

— В ваших? Ты все еще здесь живешь?

— Куда там! Я уже давно в Бутово. Сюда приезжаю каждое воскресенье.

— Зачем?

— Не знаю. Постоять, поплакать.

Макаров проводил ее до метро и купил букет астр.

— Ой, что ты?

— Бери. Они долго стоят. Может быть, больше не увидимся.

Он смотрел, как она в толпе пробиралась ко входу в своем нелепом коротком плащике, высоко подняв цветы над головой.

Через несколько дней он ехал в такси, их остановила милиция:

— Объезд! Объезд! Универмаг взорвали! Разбирают завал!

— Террористы, что ли? — спросил Макаров.

— Типун вам на язык, — ответил постовой, — площадь расширяют.

Макаров, высунувшись из окна, увидел железный остов бывшего купола универмага, на котором сверкали огоньки сварки.

— Я здесь выхожу.

— Ты же на Вернадского, мужик? — заволновался таксист.

Макаров молча сунул ему деньги и вышел. Незаметно нырнув под ограждение, он пробрался к самому завалу, сел на груду кирпичей и долго сидел, не отрывая глаз от искореженного взрывом, но устоявшего железного остова. Потом встал и пошел к зданию. У входа рабочий, приняв его за начальника, протянул каску. Так, с каской в руке, он прошел в огромный зал. С потолка лохмотьями свисала штукатурка, болтались искореженные остатки огромной железной люстры. Макаров растерянно оглядывался, не понимая, зачем он сюда пришел. Впереди стояла мощная колоннада, раньше между столбами помещались крохотные прилавки — теперь задней стены не было и хорошо просматривался сквер возле универмага. Он услышал стук каблуков по плитам, резко раздававшийся в пустоте зала, и увидел женщину, идущую за колоннами. Она пропадала на секунду, снова появлялась и снова пропадала за очередным столбом. Женщина была в кожаной куртке, стянутой ремнем на талии. Когда она появилась в очередной раз, Макаров узнал Анну. Он дико закричал, бросился вперед, поскользнулся, упал, его схватили и подняли подбежавшие люди. Он вырывался, плохо соображая и пытаясь освободиться.

— Туда нельзя, нельзя! Там трубы сбрасывают с верхних этажей.

— Там же женщина!

— Нет там никого.

Действительно, рухнула труба, подняв тучу пыли, которая заволокла почти весь зал.

Вскоре он получил письмо из какого-то отдела УВД, где в ответ на его запрос сообщалось, что его отец умер шесть лет назад в уральском городке и похоронен на Крестовском кладбище. Письмо было в старом желтом конверте, казалось, что все шесть лет оно искало Макарова, чтобы сообщить ему эту весть. Хотя, честно говоря, особой печали Макаров не испытал, в глубине души он был уверен в том, что отец давно умер, а письмо было лишним подтверждением того, что он сам тоже уже почти мертв. Последняя жизненная ниточка, привязывающая его, как он думал, к миру, оказалась давно оборванной, и вся его суета и все попытки как-то обустроиться были заранее обречены.

Потом он решил, что нужно ехать, нужно найти это кладбище, могилу и замолить грех своего тупого равнодушия. Он подсчитал деньги и, решив, что, если питаться хлебом и чаем, то он выкрутится, отправился на аэровокзал. Но чем ближе подъезжал к нему, тем меньше испытывал уверенности в своем решении. Он все пытался вспомнить отца в детстве, но не всплывало ничего определенного: отец представлялся каким-то светлым теплым пятном, помнилось только, как мать или бабушка подносили его к отцу. Тот, кажется, все время смеялся и кололся небритыми щеками. Потом, в юности, в те дни, что отец гостил у них, он казался заурядным и неинтересным человеком, хотя Макаров не хотел себе в этом признаваться. Он не помнил ни слова из того, что говорил ему отец, хотя они беседовали подолгу каждый вечер. Скорее всего, говорил только Макаров, а отец ахал от удивления или возмущался, вел себя как типичный провинциал и запоем читал антисоветские книжки, которые тогда часто приносили макаровские друзья. Подкупал лишь взгляд — отец всегда смотрел на него с нежностью.