Вечное невозвращение

— Может быть, вы и правы. Впрочем, спите. Скорее мне все это просто померещилось.

Монах ушел в соседнюю комнату. Макаров слышал, как он долго ходит, скрипят половицы, как он молится; потом все стихло. Сон слетел. Макаров лежал часа два, рассматривая резную тень листвы на потолке и думая про слова монаха. Затем тихонько встал, оделся, достал из рюкзака фонарик, неслышно снял с гвоздя связку ключей. Ключ от церкви был ему знаком на ощупь.

Войдя, он несколько минут постоял, прислушиваясь к тишине. По спине побежали мурашки — не оттого, что он почувствовал чье-то присутствие, просто было страшно. Потом он решительно пошел влево, туда, где полукруг стены должен упираться в алтарь. Взяв фонарик подмышку, отодвинул бочку с краской и осветил стену в метре от пола. Память его не подвела — там был изображен извивающийся под копьем огромный толстый змей с человеческим лицом. Макаров нагнулся: это было лицо старика Березина. Наверно, художник хотел изобразить страдание, но лицо злорадно улыбалось. Огромные глаза как будто пронзали Макарова. Он отшатнулся и услышал в себе старческий скрипучий голос:

— Так вы и не научились различать духов?

В этот момент сзади грохнула захлопнувшаяся дверь. Макаров в ужасе выронил фонарик, тот погас. Минут пять он стоял в темноте, слушая, как сердце стучит в затылке.

«Все, теперь опять не выпустят! Ключи оставил с той стороны!»

Опустившись на корточки, нашарил фонарик, тряхнул его, тот слабо замерцал. Крадучись, двинулся к выходу, нерешительно потянул на себя дверь. Она открылась легко, даже не заскрипев.

Утром по пути в аэропорт и потом в самолете до самой Москвы Макаров мучительно напрягал память — что-то нужно было вспомнить еще, самое важное, он почти вспомнил ночью в церкви, только хлопнувшая на сквозняке неплотно прикрытая дверь помешала ему.

Сразу после приезда Макарову позвонили, и он долго не мог понять, кто говорит и что это за Толя Новиков. Потом вспомнил своего однокурсника, ныне какого-то важного начальника в престижном НИИ.

— Нам надо собраться завтра всем курсом.

— Нет уж, уволь, мы один раз собирались, сплошная тоска.

— Тут особый случай, Надя Архипова умерла. Отпевание будет в двенадцать в Архангельском.

— Она что, верующей стала?

— Вряд ли. Возможно, родители так решили.

Макаров все пытался вспомнить, какой Надя была в университете, но вспоминалась только большеносая женщина в очках с толстыми стеклами. Он опоздал на полчаса, в церковь решил не входить, а подождать снаружи. Дул сырой сентябрьский ветер, и все вокруг было усеяно желтыми и красными листьями. Деревья вокруг стояли желтые и красные, но было так холодно и тускло, что Макарову все казалось беспросветно мрачным. «Это уже пятый покойник на нашем курсе. Интересно, какой я по счету в этой очереди?».

— Подайте убогому на пропитание, — услышал он за спиной и, повернувшись, увидел здоровенного небритого детину в замызганном плаще, протягивавшего ему руку.

— Это ты-то убогий?

— Я. Не смотри, что здоровый. У меня падучая. Работать не могу, только побираюсь.

— Знаешь, у меня денег нет, а бутылка есть — я на похороны пришел, пойдем за те кусты, возьмем по полстакана. А то на душе кошки скребут.

Детина согласился.

— Не упадешь? — спросил Макаров, наливая ему в пластмассовый стаканчик.

— Не, — осклабился нищий, — семисят грамм мне ништо.

Они выпили, помолчали.

— Вообще-то водка для меня глупая забава, — сказал детина, разжевывая конфету.

— А что неглупая?

— Травка — это вещь, а еще лучше колесико.

— При твоей болезни ты так быстро загнешься.

— Плевать! Зато я разные миры повидаю.

— Какие еще миры?

— Разные. Ты вот живешь в одном мире, а их на самом деле много.

— Ну и какие миры? — Макаров налил ему еще треть.

— А вот, — парень выпил и вытер губы рукавом. — Есть мир радостный и мир гадостный, есть мир балдежный и мир ненадежный, есть мир веселья и мир похмелья, есть мир счастливый и мир тоскливый.

— Все?

— Нет, есть еще особенные миры, но тебе они вряд ли будут понятны.

— А ты попробуй.

— Ну есть еще звонкий малиновый, волшебный лиловый и печальный синий.

— А клубничный, ванильный, фисташковый?

— Таких нет. Я же говорил, что ты не поймешь.

— Ну почему? Мне бы хотелось жить в лиловом, это мой любимый цвет.

…Вечером на поминках в Надиной квартире их сокурсница рассказывала Макарову, что Надя была в него влюблена с первого по третий курс, отчаянно влюблена.

— Что-то я не замечал.

— Ты на нее вообще не смотрел.

Макаров наконец вспомнил худенькую сутулую девочку, которая всегда густо краснела, когда он с ней разговаривал. Вспомнил, как однажды она с отчаянной решимостью пригласила его в «Современник» — по большому блату достала билеты, но он тогда отказался, у него было другое свидание. Теперь Нади больше нет, и никто никогда не вспомнит о ее тайной любви и неожиданном поступке в юности.