Вдали от городов. Жизнь постсоветской деревни

Я живу в деревне, и мне это нравится. Но порой мне хочется в городе жить, потому что надоедают работы по дому. Приходишь со школы и сразу за работу. Но с другой стороны в деревни лучше, чем в городе.

(из школьного сочинения, без подписи)

Да и из уст взрослых, когда тема труда переходит из высокого дискурса моральных императивов ближе к реальной жизни, звучат высказывания о том, что они не хотят, чтобы дети трудились так же много и тяжело, как они сами.

Я полагаю, что популярность темы труда в деревенских нарративах во многом спровоцирована его общей проблематизацией в ситуации, когда трудовая сфера жизни жителей деревни слишком неопределенна – их квалификация не востребована, число рабочих мест в самой деревне ограничено, а денежные поступления зачастую выступают не в качестве заработка, но в форме различных государственных социальных пособий и пенсий. Очевидно, это маркер переходной, кризисной ситуации, в результате которой переопределяется сама концепция деревенского труда. Труд в деревне сейчас «отрывается от земли», то есть приходит понимание того, что он вовсе не должен быть связан с тяжелой физической работой и обязательной сельскохозяйственной деятельностью. Более того, труд отрывается от локальности, раздвигаются пространственные границы жизни, когда применение себе можно найти и за пределами деревни, а она остается лишь местом жительства. Возможно, в ситуации рынка труд становится-таки товаром, имеющим определенную стоимость и денежное выражение. В этой связи настойчивое требование «быть трудолюбивым» останется лишь моральной максимой со статусом общего, но не всегда приземленно-жизненного знания «что такое хорошо и что такое плохо».

Особые отношения жителей деревни

Деревенским жителям, помимо иных моральных ориентиров, приписываются и особые, отличные от города отношения. Инаковость сельских отношений, согласно нашему материалу, заключается в открытости, взаимной поддержке и солидарности. Такая специфика связана, прежде всего, с фактом, что деревня – малое поселение, где все члены сообщества знают друг друга лично, и сами взаимодействия «лицом-к-лицу» происходят регулярно.

Инт.: А можно сказать, что вы всех в деревне знаете?

Инф.: Ну, наверное, да, конечно!

Инт.: И со всеми здороваетесь?

Инф.: Обязательно, а как же? Это ж семья! (усмехается)15

(из интервью, жен., 1968 г.р., продавец)

Я полагаю, что в ситуации, когда «каждый знает каждого», специфика социальных отношений определяется двумя условиями. Во-первых, деревня – это пространство не просто неанонимности, но можно даже говорить о некой тотальной прозрачности. Окружению известно про индивида практически все – от истории его бабушек/дедушек до свойств личности, от перипетий семейных отношений до планов на будущее, от кулинарных пристрастий (что покупается в магазине) до двоек сына и так далее.16 Во-вторых, социальные отношения в деревне оказываются «сгущенными», концентрированными, так как человек, вступая в любые взаимоотношения с односельчанами, одновременно выступает в них в самых разных социальных ипостасях – одноклассника, соседа, начальника, «родственника родственника» и прочее. При этом каждая роль, исполняемая в определенной ситуации или в рамках определенного института, будет перекраиваться, дополняться другими. Например, бригадир даже при исполнении своих служебных обязанностей будет в то же время оставаться «бывшим соседом по парте» и «совладельцем компостной ямы», он будет вынужден совмещать все эти роли одновременно.17 Одним из эффектов «сгущенности» социального пространства, на мой взгляд, является значительная персонификация в отношениях власти. Так, практически все рассказы информантов о руководителях совхоза выстраивались с привлечением их биографии. При этом факты этой биографии непременно оценивались исходя из моральной перспективы. Также в оценке деятельности того или иного руководителя чрезвычайно значимыми оказывались личные отношения, которые тот выстраивал с подчиненными. Таким образом, в нашей ситуации «король» отнюдь не имеет два тела – реального и сакрального (см., например, Пшизова, 1999), сакральность конституируется с обязательным привлечением «реального».