Вдали от безумной толпы

– Видел я, как наша хозяйка гуляла в этаком саду, где были скамейки, кусты и цветы, а солдат держал ее под руку, – продолжил подпасок уверенным голосом, смутно понимая по волнению Габриэля, что сообщает нечто важное. – Он, тот солдат, был, верно, сержантом Троем. Они больше получаса сидели рядышком, говорили всякие нежности, а она так даже расплакалась в три ручья. А когда они уходили, то глаза у ней сияли, и вся она была белая, точно лилия. И так ласково они с солдатом глядели друг на дружку, как только могут мужчина с женщиной друг на друга глядеть.

Лицо Габриэля словно истончилось.

– Что же еще ты видел? – спросил он.

– Ох, кучу всего!

– Белая, как лилия, говоришь, была? А точно ты не обознался?

– Точно!

– Ну так что ж еще?

– Еще там лавки с огромными окнами, тучи большущие висят, а кругом города деревья старые растут.

– Дубина ты! Полно вздор нести! – воскликнул Когген.

– Оставь паренька в покое, – вмешался Джозеф Пурграсс. – Он сказать хочет, что в Бате и небо, и земля почти такие, как у нас. Про чужие края узнать оно всегда полезно. Стало быть, пускай говорит.

– А огонь в Бате разводят только по праздникам, – продолжал Кайни, – потому что вода из земли уже сразу горячая прет.

– Истинная правда, – подтвердил Мэтью Мун. – Мне и другие путешественники про то сказывали.

– Одну эту воду там только и пьют. Так ее хлещут, что, видно, очень она всем нравится.

– Для нас это, как говорится, варварский обычай, а для тамошнего населения дело привычное.

– Может, у них не только вода, но еще и еда сама из земли выскакивает? – произнес Когген лукаво.

– Чего нет, того нет – врать не стану. Едой их Господь не снабдил. Я и сам огорчился.

– Да уж, занятное место – нельзя не признать, – заключил Мун. – И народ там, должно быть, занятный.

– Так мисс Эвердин, говоришь, прогуливалась с солдатом? – снова спросил Габриэль: он вернулся было к своим делам, но теперь опять подошел к подпаску и его слушателям.

– Да. На ней было красивое золотое шелковое платье с черными кружевами. Так торчало, что и ног не надо, чтобы в нем стоять. И волосы она причесала по-особенному. Когда солнце на нее падало, вся она прямо сверкала. И его красный мундир тоже. Такая парочка – глаз не отвести! С другого конца улицы было их видать.

– Ну а дальше что? – пробормотал Габриэль.

– Дальше я пошел к Гриффину, чтобы он мне башмаки подбил, потом в пекарню Риггса. Взял лежалых остатков на пенни. Они уже заплесневели, но не совсем. Я жевал их и дальше шел. Увидал часы величиною с таз, в котором тесто месят…

– До хозяйки-то это никакого отношения не имеет!

– Погодите же, мистер Оук, все в свой черед расскажу, коли мешать не будете! – вознегодовал Кайни. – А станете меня волновать, я опять раскашляться могу и тогда вовсе говорить не сумею.

– Да уж, пускай себе говорит, как хочет, – согласился Когген.

Габриэль принял позу терпеливого отчаяния, а Кайни продолжал:

– Дома там пребольшущие, а народу в обычные дни больше, чем у нас во вторник после Троицы, когда крестный ход устраивают. Был я в церквях и часовнях, глядел, как там служат. Священник станет на колени, руки возденет, а кольца золотые у него на пальцах так и сверкают, аж слепят! Должно быть, очень усердно молиться нужно, чтобы такие заработать! Эх, вот бы мне самому в Бате жить!

– Да, у нашего пастора Тердли на золото денег нету, – задумчиво произнес Мэтью Мун. – Человек такой – лучше и не сыщешь, а думается мне, что перстней у него, бедняги, вовсе никаких – ни жестяных даже, ни медных. Хотя они бы ему не помешали. Все бы понарядней выглядел, когда вечернюю службу ведет при восковых свечках! Но где ему денег взять?! Все в мире неровно, как я погляжу…

– Может, он просто не из того теста сделан, чтобы перстни носить, – предположил Габриэль угрюмо. – Ну, довольно об этом. Давай, Кайни, дальше рассказывай, да поживее.

– А еще, – продолжал славный путешественник, – тамошние священники носят усы и длинные бороды. Совсем как Моисей и Аарон. А нам, тем, кто в церкви собрался, кажется, будто мы сыны Израиля.

– Правильное чувство, даже очень, – сказал Джозеф Пурграсс.

– А вообще нынче есть две религии: кто-то в высокую церковь ходит, а кто-то в молельню[45]. Я, по-моему, справедливо рассудил: утреннюю службу в церкви отбыл, а вечернюю – в молельне.

– Ты благочестивый вьюнош, – похвалил Джозеф Пурграсс.

– В высокой церкви поют, и все разукрашено, точно радуга. Ну а в молельне без музыки служат, словами. И стены такие унылые – побелка и больше ничего. А мисс Эвердин я больше не видел.

– Отчего ж ты сразу не сказал?! – воскликнул Оук, не скрывая разочарования.

– Эх, – произнес Мэтью Мун, – несладко ей придется, ежели она тому солдату лишнего позволила.

– Ничего лишнего она ему не позволяла! – вознегодовал Габриэль.

– Не такова наша хозяйка, – согласился Когген. – В ейной черноволосой головке слишком много ума, чтобы глупости творить.