Вдали от безумной толпы

Столь замечательное проявление набожности сержанта прозвучало для ушей Габриэля как тринадцатый удар ополоумевших часов, не только не внушив к себе доверия, но и бросив тень сомнения на все предшествующие слова. Оуку тяжко было сознавать, что Батшеба совершенно ослеплена своим новым знакомцем.

– Вы знаете, госпожа: я люблю вас и всегда буду любить. – Преисполненный глубокого чувства, Габриэль произнес эти слова ровным голосом, однако то, с каким трудом он сохраняет видимость спокойствия, было слишком ощутимо. – Поминаю об этом лишь для того, чтобы вы сознавали: кроме добра я вам ничего не желаю. Больше я о своей любви говорить не стану. Погоню за деньгами и другими благами я проиграл. Теперь, когда я беден, и вы так надо мною возвысились, я не стану предлагать вам руку – не настолько я глуп. Но Батшеба, любезная моя госпожа! Ради того, чтоб не уронить себя перед работниками, а также из уважения к достойному человеку, который любит вас, как и я, вам следует быть осмотрительней с этим солдатом. Молю вас, подумайте!

– Нет, нет! Прекратите! – воскликнула Батшеба, чуть не задыхаясь.

Габриэль продолжал:

– Вы для меня превыше всех моих дел и даже жизни. Так послушайте же меня! Я шестью годами вас старше, а мистер Болдвуд еще на десять лет старше меня. Подумайте, умоляю, подумайте, пока не поздно, до чего покойно вам будет в его руках!

Упомянув о собственной любви, Габриэль в некоторой степени смягчил гнев Батшебы, и все же она не могла простить ему пренебрежительного тона, каким он говорил о Трое, равно как и того, что тревога за ее благополучие оказалась в нем сильнее желания на ней жениться.

– Я желаю, чтобы вы покинули это место, – произнесла Батшеба дрожащим голосом, отчего стало ясно, что она побледнела, хотя в сумерках ее бледности не было видно. – Не оставайтесь более на ферме. Вы мне не нужны! Прошу вас уехать!

– Вздор, – спокойно сказал Габриэль. – Вы уже во второй раз делаете вид, будто меня увольняете. К чему это?

– Делаю вид?! Вы уйдете отсюда, сэр! Довольно ваших нотаций. Хозяйка здесь я.

– Мне уйти? Что изволите сказать далее? Какую новую нелепость? Вы обращаетесь со мною как с последним попрошайкой, хоть еще недавно мое положение было не ниже вашего, и вы о том знаете! Клянусь жизнью, Батшеба, это уж слишком оскорбительно. Вы знаете также, что с моим уходом дела придут в беспорядок, которого вам век не распутать. Потому обещайте мне нанять толкового управляющего. Обещайте, и я уйду сейчас же.

– Управляющего я нанимать не стану. Буду, как и прежде, сама распоряжаться своей фермой.

– Что ж, прекрасно. Вам следовало бы благодарить меня за пребывание здесь. Может ли хозяйство преуспевать, коли им заправляет женщина? Однако имейте в виду: мне не надобно, чтобы вы чувствовали себя мне обязанною. Я не таков. Что делаю, то делаю – вот и все. Иногда мне страсть как хочется отсюда уйти. Зря вы считаете, что мне по нраву быть никем. Я достоин лучшего места. И все же мне жаль было бы видеть разорение вашей фермы, а этого не избежать, если вы не одумаетесь… Может, и не стоило мне высказываться столь прямо, но, право слово, вы порой вынуждаете мужчину говорить то, о чем он и не собирался заикнуться! Я признаю, что лезу не в свое дело. Только вам хорошо известно, от какого это чувства и кто та женщина, к которой я его питаю. До учтивости ли мне, когда оно меня одуряет?!

Весьма вероятно, Батшеба, сама того не сознавая, ощутила толику уважения к Габриэлю за его суровую преданность, выраженную более тоном, нежели словами. Так или иначе, она пробормотала, что, мол, если хочет, он может остаться, а затем, уже четче, промолвила:

– А теперь, пожалуйста, покиньте меня. Я не приказываю как хозяйка, а прошу как женщина. Надеюсь, вы не будете невежей и не откажете мне.

– Конечно, мисс Эвердин, – произнес Габриэль мягко.

Ему показалось удивительным, что Батшеба именно сейчас обратилась к нему с такой просьбою: ссора уже угасла, и они стояли на одиноком холме, вдалеке от всякого жилья. Он не двигался с места и глядел ей вслед, покуда она не превратилась в темный силуэт на фоне неба. Тут ему сделалось ясно, чем вызвано нетерпеливое желание избавиться от его присутствия. Словно из-под земли рядом с Батшебой выросла чья-то фигура – несомненно, Троя. Их разговора Оук слышать не желал, даже если бы мог. Он поворотил назад и шагал, не останавливаясь, пока добрые двести ярдов не отделили его от влюбленной пары.

Домой Габриэль шел через кладбище. Поравнявшись со старой колокольней, он вспомнил слова Батшебы о добродетельной привычке сержанта входить в храм никем не замеченным. Подозревая, что дверцей, ведущей на галерею, давно никто не пользовался, Габриэль поднялся к ней по наружной лестнице. Слабого свечения на северо-восточном краю неба было довольно, чтобы разглядеть ветку плюща, которая протянулась по двери более чем на фут, нежно связав ее с каменным обрамлением. Это наглядно доказывало, что отсюда никто не ступал на галерею по меньшей мере с тех пор, когда Трой приехал в Уэзербери.