Вавилонская башня

К тому времени было сделано несколько телефонных звонков, так что в квартиру девятизвездочного генерала Владимира Зено-новича успели подтянуться практически все. И спецназовцы Скудина, и Кратаранга с Фросенькой, и неразлучная «катакомбная» троица. Самым последним прибыл Гринберг, невыспавшийся и злой, как цепной шелудивый кобель. Всю минувшую ночь он, томимый романтическим чувством, провел под дверями у Виринеи — очень безрезультатно. Войдя, он выцелил взглядом фон Трауберга, буркнул что-то невежливое о мышах, которых не ловит фонд Симона Визенталя[48], и подчеркнуто солидаризировался с Шихманом. Ганс Людвиг не обратил на него никакого внимания.

Кратаранга, по настоянию новых друзей, сменил свой наряд знатного всадники на менее приметный. Он приехал в спортивном костюме, зимних кроссовках и теплой кожаной куртке. Даже серебристые волосы, прежде вольно раскинутые по плечам, были стянуты в хвост обыкновенной аптекарской резинкой. О происхождении Кратаранга напоминал только «перстень силы» на пальце да тусклый металлический пояс. Кое-кто из присутствовавших знал, что на самом деле этот пояс был страшным по силе оружием, а кто не знал, тем было и незачем.

Оглядевшись в комнате, хайратский царевич сразу подошел к Жене. Молча, сосредоточенно хмурясь, приложил ладонь к ее затылку. Затем придирчиво изучил рисунок линий на ее левой ладони. И наконец велел:

— Обнажи тело свое.

Женя вздрогнула, но повиновалась беспрекословно. Все взгляды обратились на ее по-прежнему незагорелый живот, где, словно негатив астрономического снимка, красовались семь звезд.

— Да, — отрывисто проговорил Кратаранга. — Это хварэна. Божественная слава и благодать. В своей новой жизни ты не преступала истины, и хварэна вернулась к тебе. Облачись, царственная спасительница людей.

Гринберг засопел и отвернулся от чарующего зрелища, будучи оскорбленным в самых святых чувствах. Он-то пытался подбить Виринею на маленький стриптиз, будучи совершенно уверен, что носительницей божественных знаков окажется именно она!

— Иван Степанович, — сказал Эдик, — не поможете на карту взглянуть?

Имелась в виду карта аномальной зоны с подробным расположением хрональных пятен и дыр. Была она, естественно, предназначена сугубо для служебного пользования, ну а после того, как возымел место случай несанкционированного копирования, секретность сгустилась вконец. И еще бы ей было не сгуститься, ведь запретная зона оказалась весьма притягательным местом для всяческих шаромыжников, поджидавших беспомощных «вольтанутых». Не говоря уже о втором «перстне силы», оказавшемся предположительно у Хомякова…

Иван склонился над компьютером и ввел свой личный код доступа. Глаза Виринеи сверкнули изумрудными бликами. На экране возник порядочный кусок Московского района. Его испещряли разноцветные кляксы.

— Есть там… проход… в ленинградскую блокаду? — отважилась подать голос Корнецкая. Голос прозвучал отвратительно пискливо.

Все опять уставились на нее, и Звягинцев спросил:

— Женечка, почему вы думаете, что речь идет о блокаде?

— Ну как же, — ей казалось это очевидным, — «погибает от голода в стужу»… «в занесенной по крышу снегами неприступной обители мертвых»… и самолеты… — Она судорожно вздохнула, но все-таки выговорила: — С крестами.

На самом деле про блокаду подумал каждый в отдельности. И в самом деле, что мы сразу представляем себе при слове «блокада»? Разве мы вспоминаем, что она вместила в себя две весны и два лета, когда по улицам катились трамваи, в скверах расцветала сирень, а возле Адмиралтейства зрела капуста?.. Нет, блокада для нас — непременно черная ночь над вымерзшим городом, заваленные сугробами улицы с мертвыми останками автомобилей — и не только автомобилей — по сторонам узенькой тропки, это невыносимый холод и курящиеся проруби на Неве…

В общем, по части «где» оракул высказался достаточно ясно. Дело встало за малым — осталось вычислить, «когда» и «кого» необходимо было спасти.

Лев Поликарпович кашлянул и выразил общую мысль:

— Ну и который из девятисот дней нас интересует?

Скудин, разглядывавший карту, хмуро ответил:

— Вариант вообще-то один. Шестое января сорок второго, других туннелей не наблюдаю.

Кратаранга почему-то переглянулся с Виринеей, а Шихман покосился на Гринберга.

«Тот, кто способен замедлить Продвиженье живущих к Тартару»… — медленно проговорил Веня. — Как там дальше?

— «Тот, кому сам Хронос послушен», — повторила Женя.

— «В нищете и полнейшем презренье», — подхватил Алик. — Откуси я собственную голову — какой-нибудь репрессированный ученый! Их тогда, я думаю, столько погибло! С такими открытиями!

Звягинцев сразу вспомнил отцовские дневники. И шифрованные, наверняка революционные рукописи, которые теперь никогда никто не прочтет.

Академик Шихман вдруг приосанился и как будто даже стал выше ростом.

— Осмелюсь предположить, — проговорил он, — что речь может идти об одном из моих… наших с Евгением Додиковичем соплеменников.

— Почему? — с интересом спросил Лев Поликарпович.