Вавилон и Башня

Я замечал, как дед Матвей кривился, когда Борис методично вгонял бур в землю, доставал пробы, разминал в руках песчаник, что-то записывал в своей тетради и направлял бур дальше, иногда всего лишь в нескольких метрах от прежней скважины. Не нравилось деду Матвею, когда матушку-землю таким изуверским способом дырявят. «Вот бомбы, пожары… это… как само по себе, – объяснял он мне. – А тут, чтоб так, чтоб без огонька. Не правильно это, Кинстинтин».

Я и сам не знал, в этом ли дело, но, когда наблюдал за Борисом, меня тоже что-то коробило. То ли из-за того, что он делал, то ли из-за того, какой он. Я понимал всю нужность и важность такой работы и то, что выполнять ее можно только так. Все равно оставалось какое-то неприятное чувство, словно Борис без всякого сомнения подчиняет своим целям то, что не имеет права подчинять. И все это некая новая порода людей, для которых они сами – главное, а все остальное – расходный материал.

Хотя геологоразведка была гораздо лучше войны. Результаты этой работы дают людям свет и тепло. Не то что война, которая только все отнимает.

– Вижу, дед Матвей, вижу! – я старался перекричать рев Бэки.

– Во… загонит нас этот «студент» в болота. Сам там подохнет со своим блокнотом и буром, туды его… и нас погубит. А ему что… в блокнот записал, да и держи свое, дело выполнил. А я, брат, еще пожить хочу. Еще пожить… не хочу в этом болоте кишки рвать. А! Ну! Давай, бросай это дело! Не то сцепление сожжешь!

Но Борис не прекратил. Он как будто хотел доказать деду Матвею, что, по сравнению с его великим делом, вся эта мелочь, типа сцепления, самой Бэки, экспедиции в целом, ничего не стоит.

Цель оправдывает средства.

Вот только мы не могли понять, где есть цель, а где средства. Может, поэтому с каждым днем ситуация в экспедиции ухудшалась. Все устали, озлобились, непонятно, правда, на что и кого. Мы втроем, я, дед Матвей и Борис, шли впереди на Бэке, а рабочие, сформированные в основном из бывших солдат Маньчжурского фронта, на подводах медленно ехали за нами, тащили оборудование, лагерь, припасы.

Среди рабочих царило обычное злое отупение, в нашей тройке – какой-то серьезный разлад. То дед Матвей орал на меня, что я делаю что-то не так, то я огрызался на деда Матвея. То же самое с Борисом. Можно сказать, мы с дедом Матвеем были против Бориса. Почему так?

Не знаю, но, кажется, Бориса никто не любил. Он как будто и человеком-то не был. Иногда я представлял, как монгольские охотники поймают Бориса, снимут с него кожу, а под кожей окажется железный скелет.

Стыдно сказать, я даже боялся Бориса и одновременно завидовал ему какой-то нехорошей завистью: что он такой железный, несгибаемый. Не такой несгибаемо сильный, как дед Матвей, а по-другому несгибаемый, не как человек.

По степи и дорогам мы шли в два-три раза быстрее лошадей с подводами. Когда попадали в непроходимые места, куда нас часто заводил Борис, сверяясь со своими неосвоенными кроками[50], подводы нас догоняли. Болота были страшны для Бэки. Стоило сесть хотя бы одним мостом или тем более лечь брюхом – выбираться приходилось несколько дней. Но по-другому невозможно. Там, где нужен бур, нужна была и Бэка. А там, где нужна Бэка, нужны были и мы втроем.

Вот и сейчас Бэка повисла на одной спарке[51], беспомощно крутила колесами с правой стороны, отбрасывая ил на борта. Почти как в самом начале, когда мы еще выбирались на фронт, окружая весь центр Мьянма.

Борис пошел вперед и теперь возвращался. Его спецовка была забрызгана грязью. Но он шел так, как если бы только что получил у завхоза новенькую. В правом углу, на лацкане, блестел орден, «розочка» с изображением Ленина[52]. Борис, наверное, чистил его каждый день.

«Он не просто надевает этот значок, – понял я. – Он несет его как знамя перед боем».

Вспомнил, как мы с Сато вышли к устью реки. Точнее, к устью сразу двух рек. Одна была прозрачная, в ней текла чистая горная вода. Другая, напротив, серо-коричневая, мутная[53]. Видимо, где-то после источника река проходила по глиняному слою и окрашивалась до бурого цвета.

– Вот… – сказал Сато. – Вот что такое путь.

– Что?

– Смотрите, – произнес он и ушел.

– На что?

Тогда я подумал, что не понял чего-то. Хотел переспросить. Но Сато показал мне открытую ладонь, что означало «сидите и молчите».

– Смотрите, – повторил он. – Просто смотрите.

Я сидел и смотрел на течение этих двух рек, как они сливаются, как прозрачная вода перемешивается с бурой. Сначала реки текли отдельно, но потом одна наполняла другую, и уже не разберешь, то ли эта вода еще недавно была прозрачной, то ли бурой. Теперь это была одна вода, какого-то неопределенного цвета.

Я посмотрел на повисшие колеса Бэки, на забрызганные черной жирной землей бока, на согнувшегося деда Матвея, который пытался подложить какие-то доски под застрявшую спарку. И потом, в неком ореоле, увидел Бориса, он приближался к нам, беззаботно помахивая сорванной веткой.