Вавилон и Башня

Я ощутил, как черные колосья щекочут лодыжки. Присмотрелся, увидел, что черный колос, который раньше был огромным, размером с самое высокое дерево в мире, стал маленьким, как стебель травы, обычной луговой травы.

Я стоял на берегу реки. Рядом Сато с удочкой.

– Так? – спросил Сато.

– Так… колосья превратились в деревья…

– Так? – повторил Сато.

– Потом деревья превратились в кусты… в кустарники.

– Так?

– Кустарники превратились в траву.

– Так?

– Трава осталась травой… – не знал, что дальше сказать я, трава щекотала меня по ногам. Но что дальше?!

– Так?

– Растения превратились в…

Сато ничего не говорил, только смотрел куда-то. Я попытался получше всмотреться в излучину реки, в которой желтая вода смешивалась с абсолютно прозрачной, кристально чистой. «Опять это абсолютно!» – подумал я и обернулся в сторону Сато.

На этот раз он пристально смотрел на меня, как будто не было ничего другого в этом мире, кроме меня. Ни этой «рогатки» двух рек, после которой они превращались в одну, с ярко-мутной водой. Ни его удочки, ни больших мохнатых ветвей лиственницы.

Как будто был только я.

– Состояние всего важнее, – спокойно сказал Сато, отпустил удочку, качнулся в сторону обрыва и медленно, словно попав в кисель, упал вниз.

Я еще раз посмотрел на пушистые ветви лиственниц и где-то в отголоске услышал свой кричащий голос: «Сато, Сато, Сато, С-а-аа-то!» Но Сато уже растворился в ярко-мутной воде.

Сзади послышался хруст веток. Широкие подошвы канадских болотоходов придавливали сухие опавшие иголки. «Дед Матвей», – понял я.

– Ну, что, Кинстинтин, помацубарим? – сказал он, затянувшись.

– Вы только мне ответьте, дед Матвей. Мы кто?

– Кто? Как кто?

– Ну… мы… люди?.. Или мы эти, как их, черные колосья? Или мы вся эта жирная мясная масса, которая все затапливает, а?

– Тебе же этот, охринавец, сказал, – дед Матвей подмигнул.

– Но… но… он же упал вниз. Откуда вы знаете про него?

– А кто его подстрелил? Вот, потому и знаю, – дед Матвей потушил бычок о подошву, принялся скручивать новые самокрутки. – Эх, Кинстинтин, Кинстинтин… – грустно сказал он и добавил: – Прав твой охринавец! Прав! Состояние всего ближе, – дед Матвей облизнул края папиросной бумаги. В отличие от солдат, которые пользовались газетой, он всегда где-то доставал папиросную бумагу.

– Благодарю! – торжественно объявил я и подумал, не свалиться ли и мне с этого утеса в ярко-мутную воду.

Я уже было твердо решил последовать за Сато, но перед глазами замигало что-то белое, искрящееся. Чем-то похожее на ту пену, которой «самолет-ракета», прилетевший в «джунгли» черных колосьев, заливал молочно-мясную жидкость.

Самое последнее, что я увидел, был огромный телесного цвета бюстгальтер Лены, из которого торчали еще более огромные сиськи, мягкие, но упругие, с сине-зелеными прожилками.

– Нравятся? – спросила Лена, подставляя мне обе как подушку, в которую я, кажется, и сам намеревался упасть.

– Нравится? – появилась Лида, стоя у доски в аудитории, показывая какую-то длинную химическую формулу. «Органика», – подумал я.

– Нет, нет! Не нравится, не нравится! Сотри! Сотри!

– Как скажете, профессор, – она стерла.

Стало еще хуже. От того, что Лида стерла белые буквы, желто-красная жирная масса Лениных сисек проявилась еще больше, еще стремительнее, еще наглее.

«Надо выбрать себе настоящего врага», – вспомнил я чьи-то слова. Я выбрал. Вот эта жирно-мясная масса и есть мой враг. А я – белый самолет-ракета.

* * *

В полубреду я вышел в больничный коридор. Шел и чувствовал вибрацию, то ли внутри себя, то ли где-то снаружи. Стало противно, но не внутри, а как-то везде, как будто меня стошнило, не в какое-то определенное место, а везде, внутри и снаружи.

Такую же вибрацию, только наоборот, яркую и светлую, я чувствовал на Самотлоре.

Я вышел из главного входа больницы, по-дурацки размахивая краями аляповатого халата, оглянулся на администратора:

– Курить есть?

– Константин Борисович, – развел руками тот, – вам же нельзя…

– Да ну…

Прошел через ухоженную аллею парка. И увидел большую ель. Обычно такие ели живут лет сто, а то и сто пятьдесят. Я почему-то подумал, что эта ель еще застала мою бабушку, когда та познакомилась со своим первым мужем, ей тогда было лет двадцать. «Вот бы увидеть двадцатилетнюю бабушку!» Я лег под ель, словно это могло помочь.

Представилось, как ель быстро растет, возвышаясь над купеческими домами старой Москвы, даже отбрасывает тень на Кремлевскую стену. Как тянется одной своей веткой прямо к моей юной бабушке, которая чинно идет по Воздвиженке, в сторону Кремля, чтобы встретиться там с великой императрицей…

Но потом я почему-то почувствовал другое, что-то сырое и неприглядное. Как будто бабушка шла-шла к великой императрице, а ее аудиенцию отменили.

Я завернулся в «одеяло» из опавших еловых веток. Полегчало. Опять перенесся на берег озера Самотлор. Он стал для меня каким-то ориентиром. Ведь это что-то типа судьбы. Поезд остановился именно в том месте леса, где охотилась Уса. И я… воспользовался… только чем? Ради чего?

«Великим! – прозвучал голос внутри. – Великим! Великим! Великим! Великим…»