Вавилон и Башня

От этого злился и радовался одновременно. Когда Елизавета приходила к нему для уроков, Вениамин почти все время чувствовал осыпающийся «золотой песок» внутри и подступающий, будто стучащий изнутри, «след добычи». Только в обычных ситуациях «след добычи» был на что-то направлен. А здесь он стучался все время и везде, без всякого направления. Вениамина это очень пугало и веселило. С одной стороны, очень приятно. С другой, он боялся, что так можно растратить «след добычи» непонятно на что.

Странным образом вела себя и Елизавета. Она ничуть не удивлялась богато обставленной квартире Вениамина. А когда он сказал, что занимается строительством крупного объекта, просто кивнула, как будто каждый день встречалась с теми, кто занимался строительством крупных объектов.

– Елизавета Викторовна, – Вениамин подчеркнуто вежливо обращался к ней по имени-отчеству, как к репетитору, ему так подсказывал «след добычи», – как вы думаете, когда я начну играть?

Елизавета хлопнула огромными ресницами, такими длинными, что, казалось, они вот-вот зацепятся друг за друга десятками отдельных ресничек, что и невозможно будет расцепить.

– Все зависит от вашего старания, Вениамин Аркадьевич.

– От старания… – он посмотрел на свои руки, с толстенькими, похожими на сосиски, пальцами. – Старание у меня есть.

– Вот и хорошо, – поставила точку в своем ответе Елизавета и перевернула ноты.

Вениамин, вообще-то, ненавидел музыку. Он не понимал, в чем ее польза. Среди многих бесполезных вещей вокруг музыка была, пожалуй, самой бесполезной.

Дома нужны для того, чтобы жить. Хорошие дома для того, чтобы хорошо жить. Еда, чтобы есть, одежда, чтобы одеваться. Но музыка! Зачем? Чтобы танцевать? Или что? Но зачем танцевать? Танцуют, чтобы отвлечься. А просто так нельзя отвлечься? И вообще, зачем от чего-то отвлекаться?

– Слушайте музыку, – сказала Елизавета и принялась плавно, почти без касания, нажимать на толстые, местами с благородными трещинами лака, клавиши «Стейнвея»[85], который Вениамин купил за невероятные деньги у какого-то перекупщика, а тот отнял его за долги у какого-то известного композитора.

Пальцы Елизаветы не мельтешили, как «коротенькие сосиски» Вениамина, то и дело норовя попасть не туда, по другой клавише (это еще в лучшем случае) или вообще «в молоко».

«Слушать? Но зачем ее слушать?» – не вполне понял он. Однако красивые пальцы Елизаветы так ласково и нежно бегали по «Стейнвею», что Вениамин невольно увлекся этой «мозаикой».

– Елизавета, – произнес он так, как если бы на «стрелке» сказал «ответишь за это», и снова повторил: – Елизавета. Останься сегодня.

Елизавета сразу вышла, обидевшись. Вениамин долго стоял, смотрел в зеркало, которое досталось ему «в довесок» к фортепиано от перекупщика. Зеркало было мутное, вся поверхность в черных точках. Но старинное, в верхней части даже обозначалась фамилия, может, изготовителя, а может, того, для кого это зеркало, еще сотню лет назад, изготовили. От времени деревянные буквы стерлись, превратившись в «обмылки».

Вениамин так долго всматривался в зеркало, что зеркало начало с ним разговаривать:

– Давай, женись так.

– Что значит так?! – спросил у зеркала Вениамин.

– А вот так, – ответило зеркало.

Вениамин не знал, то ли «след добычи» с ним разговаривал, то ли он действительно влюбился, чего раньше с ним никогда не происходило, но он быстро-быстро собрался, позвонил знакомому оперу, узнал адрес Елизаветы и уже спустя час стоял с большим аляповатым букетом цветов у подъезда старого партийного дома на Кутузовском.

– Вы на похороны? – пошутила Елизавета, увидев Вениамина на крыльце.

– Войти можно?

– Не совсем, – сказала Елизавета, опять хлопнув своими огромными ресницами.

«Как все-таки они не цепляются друг за друга?» – в очередной раз подумал Вениамин.

– Что не совсем? – не понял он и почувствовал, как «след добычи» бьется о стенки, не то желудка, не то еще каких-то других его внутренностей.

– Посидите здесь, – и Елизавета указала Вениамину на большие широкие ступеньки некогда шикарного подъезда, теперь испачканного и потрепанного, облюбованного бомжами, в силу близости дома к Киевскому вокзалу.

– Что значит… – он не закончил фразу, Елизавета уже захлопнула дверь.

Ничего не оставалось, Вениамин сел на грязноватые ступеньки, равнодушно бросив вниз дорогой и, действительно, крайне аляповатый (теперь он сам это понял) букет.

Вспомнил, как дядя Олег рассказывал ему о женщинах. Тогда он просто восторженно слушал, как и всегда, когда дядя Олег что-то рассказывал. Но в своей последующей жизни, полной насилия и жестокости, Вениамин никак не связывал этот рассказ с теми женщинами, которых встречал. А встречал он только женщин-силу или женщин-предметы, а дядя Олег, кажется, говорил о чем-то другом. Может, о таких, как Елизавета?

– Ну, что ж, благородно… – Елизавета звонко засмеялась, и Вениамин почувствовал, что сделал все правильно. И что выбросил букет, и что сел на широкие грязные ступеньки в новых, цвета топленого молока, брюках.

– Что благородно? – прикинулся он.