— Эй вы! Слышите? Стучат. — Денщики, спавшие у порога, поднялись. — А ну, откройте. Что там?
При неверном свете факела показался сержант Чирков, за ним — побуженный капитан Люден, голландец.
— Государь великий, вели бить в набат, — выговорил сержант.
— Что? Что такое?
— Вот, — и Чирков вытолкнул вперед Елизарьева. — Доложь!
Петр всмотрелся. Протер глаза и снова уставился на пятисотного:
— Елизарьев? Ларион? Ты? Что стряслось?
— Я, великий государь. Открыл я с товарищи злодейский умысел Федьки Шакловитого. Собрал он давеча людей верных, Цыклера и других, и почал подговаривать. Нынче, говорил, ночью поведу полк на Преображенское, на гадючье, сказывал, гнездо. Истребим Нарышкиных, медведицу с медвежонком, да провозгласим царицею радетельницу нашу, царевну Софью Алексеевну. И наступит для нас благодатное житье. Вот мы и подхватились — упредить.
Петр переменился в лице.
— Мельгунов, беги на конюшню, выводи моего гнедого. А ты, Чирков, ступай разбуди Гаврилу Головкина.
Как был, в исподнем, Петр выкатился во двор, успев крикнуть:
— Да побудите матушку, пущай мигом соберется со своими девицами, сестрицу Наташу прихватите! Заложите две кареты и гоните за мною. В Троицу! Подымите людей да готовьтесь к обороне! Елизарьев, Ларион, ты со своими возвращайся, подыми полк да веди его к Троице тож.
К нему подвели коня. Петр закинул длинную ногу, не попал в стремя и так с одною ногой, вздетой в стремя, а с другой болтавшейся вынесся за ворота. Напоследок крикнул:
— Гаврилу Головкина за мною в лесок сопроводите. Да пусть захватит одёжу! Босой я…
И исчез в ночи.
В усадьбе поднялась тревога. Заполыхали десятки факелов, заметались люди. Все происходило в молчании, словно ночь и тревога замкнули рты. Призрачные фигуры метались по двору — кто с поклажей, а кто с пищалью, кто с бердышом. Порою слышались приглушенные восклицания, женские голоса, звавшие кого-то. На конюшне затопотали кони, со стуком распахивались полотнища ворот, конюхи выкатывали экипажи — один, другой, третий. Вскоре двор был загроможден ими.
Гаврила Головкин, выпуча глаза, выскочил из хором с охапкою одежды.
— Эй, кто-нибудь! — крикнул он. — Коня мне! Да пособите сесть.
Он не очень ловко поместился в седле. Один из денщиков подал ему тючок с одеждой для Петра. И Гаврила, ударив пятками коня, выехал за ворота.
Он застал Петра сидевшим на карачках под вековым дубом. На обугленном суку висело исподнее. Царь был совершенно гол, прикрыв колена листьями лопуха.
— Вот, схватило! — сказал он, подымаясь. И вдруг захохотал громко, неудержимо. Он весь трясся от хохота, затем снял исподнее с сука и повод, и оба отошли в глубь рощи. Плечи Петра все еще тряслись от беззвучного смеха: — Я ведь сюда как бы сном прискакал — очумел, глаза открылись, а разум спал еще. Токмо потом в соображенье вошел. Забыл допросить Елизарьева. Не напорол он паники, как думаешь? Таковой аларм сделался.
— Елизарьев мужик степенный, верный. Коли поднял он аларм, стало быть, запалило.
— Федька Шакловитый давно мне глаза застит, — сказал Петр. И после паузы прибавил: — Стрельцы — неверная сила, их перевести надобно. Есть ныне у нас другое войско, заведу регулярство, как на ноги стану. Мне давно Франц о сем толкует. Да и Патрик.
— Сестрицы твоей, Софьи, все это задумки.
— Вот погоди, дай морскую силу завести, тогда я и с сестрицей разберусь. Давно колет она мне глаза.
— У нее два галанта: князь Василий и Федька. Они за нее стеной станут.
— Ну, мы эту стену сокрушим, — сердито произнес Петр, — Федька — что?.. С ним разговор короткий: плаха его ждет. Жаль князя Василия, иметь бы его в союзниках, да ведь далеконько от меня ушел, не догнать, не воротить. Вот дядька Борис за него просил. А я миру искать не намерен. Поздно уж…
— Миру искать никогда не поздно, — философски заметил Гаврила Головкин, будущий канцлер Российской империи, трясясь на своем буланом.
Они неторопливо выехали из рощи. Остановили коней, прислушиваясь. Гаврила приложил ладони к ушам. Все было тихо. Даже отзвуки аларма в Преображенском затихли.
Всадники пустили коней неторопливой рысью. Молочно-белый рассвет растекался подобно туману. Все казалось причудливым и призрачным в этом зыбком полумраке-полусвете. Слова замерзли на губах.
Чуткий слух ловил каждый звук. И сами звуки казались загадочными, сознание стремилось их разгадать. Но это не всегда удавалось. Вот послышался тонкий свист. Кто это — зверь ли, птица? Вот кто-то с треском вырвался прямо из-под копыт, и конь взбрыкнул и беспокойно заржал. Конь Гаврилы тож взвился было на дыбки, но всадник его осадил.
Они продолжали ехать в молчании, пока на горизонте не всплыл багровый серп встающего солнца. И все окрест открылось в своей обыкновенности.
— Экое осмысленное животное конь! — неожиданно восхитился Петр. — Ночь кромешная, а он сам дорогу чует, понукать не надо. Отпустил поводья и знай себе подремывай, коли можешь.
С этими словами он похлопал своего коня по крутой шее. Тот, словно почуя похвалу, ответил коротким ржанием.