— Я разыщу тебе этого человека. — В глазах его снова вспыхнуло упрямство. — Не в моем приходе накроем его, так в соседнем. Не огорчайся, что сегодня уйдешь от меня ни с чем. Дай-ка мне эту фотографию; пущу-ка я ее по рукам — от ксендза к ксендзу. Говоришь, Грелович его фамилия? — Он вынул из кармана записную книжку и взял в толстые пальцы карандаш. — Смотришь, что фамилию записываю? Не бойся, у меня никто не прочтет. Не попадусь, не таковский! От ксендза к ксендзу, — повторил он в задумчивости. — Видишь, какие настали времена, какую сеть плести приходится. Думаешь, крепкая она, эта сеть, нигде не рвется? Как бы не так! Теперь и среди ксендзов разные попадаются. Есть тут у меня один. Он-то просто дурак, но находятся и такие, которые умниками себя считают, а сами из трусости или по малодушию в какой-то modus convivendi[8] верят. Иногда, правда, и просто потому, что жизнь их замучила. А у некоторых от большой учености ум за разум заходит. С одним таким я столкнулся: профессор католического университета в Люблине, ксендз, так он их порядки и политику философией Гегеля оправдывал. Знаешь, что я ему на это сказал? — Он откинулся на спинку стула и заметно повеселел. — «Теорию, по которой тезис и противоположность его — антитезис дают синтез, то есть философию Гегеля, я отлично знаю. Жаль только, что они не знают ее и не применяют. Ибо, если они — это тезис, а антитезис свой они на корню уничтожают, какой же может получиться синтез?» — Вспомнив свой ответ, он рассмеялся добродушно, но тут же снова стал серьезным. — Знаешь, что все это такое, по-моему? Новое столпотворение вавилонское! И как в библейские времена, бог в конце концов покарает гордыню человеческую. Он будет взирать, как этаж за этажом возводится это царство благополучия на земле, царство гордыни, дерзко отвергающее промысел божий, которому и превратности судьбы, и кара небесная нипочем. Будет взирать, а после трах — и конец! Но до этого еще дожить надо.
В окно видна была стена костела. Ксендз Спос указал на нее.
— Посмотри, сколько таких храмов воздвигло человечество. Таких и во сто раз краше. Сколько монастырей, часовен, сколько крестов понаставлено на земле. А скромных обителей, вроде той, где ты сейчас сидишь, сколько капитулов, коллегий и простых приходов!.. Не счесть. И для чего, спрашивается? Чтобы все это досталось людям, которые в бога не веруют и от которых бог отвернулся? Или просто обветшало, обратилось в руины? Как разные древние кумиры и святыни? Нет, церковь никогда этого не допустит! И никогда не перестанет существовать! Такая сила! Такая организация!
Несмотря на эти уверения, во взгляде ксендза проступила озабоченность. От недавнего самодовольства не осталось и следа.
— Твой дядя это понимал, голубчик! — И Спос ударился в воспоминания. — Он не вступал в переговоры с врагом, будь то дьявол, отребье рода человеческого или коммунизм. Когда до борьбы доходило, он белых перчаток не натягивал. После той войны — Крупоцкий тогда еще приходским ксендзом был, вроде меня, — как безжалостно истреблял он плевелы на ниве своей, считая, что для этого все средства хороши! А со строптивыми не церемонился. В этом случае он даже поддержкой светских властей не гнушался. Понимаешь меня? А против сомневающихся и слабых духом умел всю деревню восстановить. А проповедник был какой! Заслушаешься! Побольше бы нам сейчас таких, и мужики были бы покладисты, ко всяким посулам равнодушны. Мало сказать равнодушны — враждебно бы их встречали! Как только мужики умеют. Камнем, цепом и косой! Не удивительно, что дядя твой в гору пошел!
Ксендз встал и, подойдя к Анджею, уперся руками в подлокотник кресла. Анджей почувствовал на своем лице его горячее дыхание.
— Вот ты о разрядке говорил! Голубчик, это не так, поверь мне. Во всяком случае, в деревне. Мне это известно лучше. На исповеди много чего наслушался, да и не только на исповеди. Правда, последние события поколебали кое-кого. Пришлось-таки потрудиться, вредоносные эти всходы из сердец повырывать, дух ослабевший укрепить. Вот так-то. Одних убедить, что ждать надо терпеливо, других на борьбу вдохновить. И ободрить: годы ведь идут, а жизнь не налаживается. Обнадежить, что скоро конец, иногда просто по душам поговорить, пошутить. Словом, дуть, раздувать, чтобы пламя не заглохло! И есть отклик в душах, есть! Мужики не остаются глухи к нашим словам. Значит, не даром мы, священнослужители, хлеб свой едим. Понадобится, так в деньгах отказа не будет. В случае чего и укрыться есть где. Пока не перевелся в деревне добропорядочный, зажиточный мужик, в любом деле нам поддержка обеспечена. Только бы на Западе предприняли наконец что-нибудь конкретное. Пусть это интервенция будет, или экономический нажим, или на Москву бомбу пусть сбросят, все едино. А они на месте только все топчутся… Как с этими выборами, к примеру, — не вышло ничего, они и ручки сложили. И каждый раз так. А Москва прицелится и выстрелит. И всегда в точку попадет. Caute et diligenter[9]. А Запад бабах — и мимо! Бабах — и мимо!