Валтасаров пир. Лабиринт

«Впечатлений множество! — писал он дальше. — Когда я с вами попрощался и очутился в битком набитом купе, мое внимание сразу привлек разговор двух пассажиров, хотя кругом говорили одновременно о самых разных вещах. Я сообразил, что речь идет о школе, подобной моей. Мне захотелось принять участие в разговоре, и я пересел поближе. Но я больше слушал, чем говорил. Так доехал я незаметно до своей станции. В Мостники за мной выслали лошадь. Директора на месте не оказалось, и какой-то парень провел меня в канцелярию. Началось ожидание. А тем временем в соседнюю комнату, которая предназначалась для меня, втаскивали кровать: каким-то чудом удалось ее раздобыть. Потому что мебели здесь вообще не хватает. До войны ее тоже было немного: владельцы Ежовой Воли жили не здесь, а в другой усадьбе и все, что получше, отсюда позабирали. Остальное довершила война. А средств на приобретение новой мебели нет. После обеда у директора, а живет он в отдельной, переделанной из двух больших комнат квартире с кухней в том же крыле дома, где канцелярия и моя комната, обошел я классы и спальни девочек и мальчиков. И всюду не хватает чего-нибудь, скамей только полно — крестьяне снабдили ими школу в большом количестве. А вот топчанов и шкафов… Учеников по сравнению только с прошлым годом вдвое больше, а в последнее полугодие и еще прибавилось. Мебели тоже, но она прибавляется значительно медленней.

Директор — он здесь с сорок пятого года, — рассказывал, с чего пришлось начинать. Не было ни окон, ни дверей, крыша протекала. Жил он не в главном здании, а во флигельке, где раньше помещалась контора, в хозяйственных же пристройках и в парке хозяйничали кто и как хотел. Правда, не совсем, потому что директор и несколько человек из деревни, кто его поддерживал, дежурили то по очереди, то все вместе, пытаясь хоть что-то спасти. Благодаря им уцелели, например, деревья в парке.

Томчинский (директор) и его люди пытались убеждать тех, кто приходил рубить деревья, а они пускали в ход топоры, иногда револьверы и обрезы. Возьмут и выпалят, чтобы отделаться от надоедливых уговоров. Так погиб один бывший батрак из имения, — сейчас сын его учится в нашей школе.

Изо всех передряг директор вышел цел и невредим. Симпатичным его не назовешь. Слишком он сух и резок. До войны служил он на почте где-то у восточной границы, хотя и окончил высшую сельскохозяйственную школу. Мне кажется, он относится ко мне с предубеждением. Может, оттого, что меня не было здесь с самого начала? И явился я, так сказать, на готовенькое, когда жизнь более или менее наладилась. А может, потому, что мне чужды дела и идеи, служению которым он посвятил свою жизнь, и притом не со вчерашнего дня. Предчувствие его не обманывает. Я действительно чужой. Не в том смысле, что враг или мне все безразлично. Просто я воспринимаю его слова так, будто только вчера родился. Я имею в виду не школьные дела, а его взгляды вообще, его мировоззрение. Что бы он ни сказал, первое ощущение такое, будто речь не о нашем мире, а о другой, неведомой планете. Но оказывается — о нашей. Впрочем, может, я ошибаюсь, что он ко мне относится сдержанно. Но иронически — это точно, хотя и старается это скрывать.

Утром иду на занятия. Сижу с ним на чужих уроках и слушаю. Часа два, три. Томчинский в тетради, аккуратно расчерченной на графы, делает заметки. Потом в учительской растолковывает мне, что к чему. Учить — дело непростое. Это целое искусство: суметь так объяснить, чтобы внимание учеников не рассеивалось и им не было скучно. Прописная истина? Конечно, но как добиться этого на практике? Особенно при неоднородном составе учеников. Образование получают они одинаковое, соответствующее двум классам гимназии, как во всех подобных школах. Но я имею в виду другое: разный уровень подготовки и огромную разницу в возрасте. В одном классе может оказаться пятнадцатилетний парнишка и мужчина двадцати пяти лет. У нас есть такой двадцатипятилетний ученик. Инвалид, хромой, скрываться перестал после амнистии. Есть и бывший милиционер. Его угнали на строительные работы в Германию, потом он работал в Силезии, был в армии, служил в милиции, а теперь вот учится у нас. Пишет каракулями, но память — феноменальная. Прочтешь ему страницу, и без запинки повторит слово в слово. Очень симпатичный, спокойный такой парень. Родом откуда-то из-под Мостников, мечтает поселиться в деревне и работать в каком-нибудь сельскохозяйственном кооперативе или товариществе по обработке земли. Отец крестьянин у него. Но в семье пятеро детей, а земли всего два гектара. Поэтому рассчитывать на то, чтобы отделиться и хозяйничать самостоятельно, не приходится. Его заветная мечта — стать дипломированным специалистом. Вот и зубрит ночи напролет.

Он не исключение. Таких энтузиастов — человек пятнадцать. Сидят по вечерам в пустых классах и занимаются. Учат уроки, пишут, чертят, вместе разбираются в трудном материале и — спорят. Изо всех сил стараются подтянуться. Помогают друг другу «на началах коллективной ответственности», как выражается мой директор. Хорошие ученики отвечают за слабых. Долг каждого успевающего — помочь отстающему. Так постановили они на собрании молодежной организации, называется она «Борьба молодых», и принимают в нее самых активных. Но кого к кому прикрепить, решает не молодежная организация, а школьный выборный совет, который непосредственно отвечает за успеваемость. Однако конкретно, какую кому оказать помощь, уже дело класса. В самоуправление вовлечены, таким образом, все ученики, сверху донизу.

Как бы ни относился ко мне директор, с ним приходится сталкиваться чаще всего. И с его женой, пани Марией, которая делила с ним в Ежовой Воле все невзгоды. На ее уроках я не был, она ведет практические занятия, а это значит, и методика и подход у нее иные, и, по мнению директора, ничего мне не дадут. Она у нас как живая летопись: помнит все до мельчайших подробностей, стоит завести разговор о том, что происходило здесь год или два назад.

Я часами готов ее слушать. Действительно, хлебнули они горя. Я уже упоминал о грабежах и вооруженных нападениях, но это еще не все. Занятия то и дело прекращались; напуганные учителя, не успев устроиться на новом месте, спешили, покуда целы, поскорей унести отсюда ноги. Учеников — раз-два и обчелся! Отдел сельхозучилищ никаких средств школе не выделял, а требовать с нее требовал. И все время грозились ее закрыть. Осенью, когда приехало всего десять человек, а от остальных, подавших заявления, месяца два не было ни слуху ни духу, все висело на волоске. Пусто было, голодно, тревожно, и каждый день кто-нибудь из учеников приносил новость — то, дескать, мельник со своими приспешниками не сегодня-завтра дом купит на слом и парк вырубит, то якобы директора поклялись убить в отместку за школу, а главным образом за политические убеждения. С грехом пополам перебились до первых морозов. Но тогда уже ни у кого сомнений не осталось, что школе конец. Не завезли топлива! Чем топить? Недели через две ученики и не скрывали, что хотят разъезжаться по домам. Еще день-два, и школа прекратит свое существование. И вдруг как-то вечером вспыхнул пожар. Молодежь погасила его — и осталась. Больше никто и не заикался об отъезде. Пани Томчинская множество таких подробностей помнит.

Или вот, например, как встретили первую ученицу-девочку. Она прибыла с большой партией детей из Германии, куда их угнали; тех, у кого родных не оказалось, репатриационное бюро распределило по школам-интернатам. Когда стало известно, что одну направляют в Ежовую Волю, директор, его жена и все учителя сочли это добрым предзнаменованием. Если центральное репатриационное бюро в Варшаве с согласия министерства сельского хозяйства направляет девочку к ним, значит, школу не только закрывать не собираются, но и вообще она на хорошем счету, иначе не доверили бы им опеку над сиротой. Не один, не два, а десять раз успели это обсудить в учительской, а о Яблонской (фамилия девочки) ни слуху ни духу. «Простая задержка или за этим что-то скрывается?» — недоумевали за плотно закрытой дверью учительской. И вдруг однажды после обеда с криком вбегают ребята:

— Тереза приехала!

— Кто? — переспросила пани Томчинская.

— Да Тереза! Тереза Яблонская!

В спальнях переживали не меньше, чем в учительской, по секрету делясь друг с другом своими соображениями, огорчаясь, что она не едет, — и так сжились с мыслью о ней, что по имени ее называли.

Я с ней познакомился. В этом году она заканчивает школу и как будто остается в Ежовой Воле. Будет работать в канцелярии и помогать нашему животноводу, пану Жербилло, старику в пенсне и неизменной ермолке; ему уже за семьдесят, он был когда-то инспектором по скотоводству в Могилевской губернии, а после первой мировой войны — управляющим в Ежовой Воле; в своей области это крупный специалист и степень получил давно, еще в Германии. Одет в лохмотья (его обчистили до нитки во время нападений на усадьбу), но вежлив со всеми до церемонности; стипендиатов — их у нас несколько — величает «пансионерами», школьное здание — «дворцом», клуб у него — это «fumoir»: во время оно, когда здесь еще помещик жил, это курительная была. В январское наступление сорок пятого года ему ногу зацепила шальная пуля. Ранение не тяжелое, но из-за него он застрял в Ежовой Воле. Пан Томчинский, назначенный сюда директором, всячески его опекал, а поняв, какой это знаток, предложил преподавать. Старик очень удивился, когда ему предложили учить мужицких детей. И до сих пор ребят из других школ — их в нашей округе несколько: пщеларская гимназия, ну и начальные — он иначе не называет, как «гаменами». А про своих учеников говорит ласково: «детвора». Лет ему много, к тому же он прихрамывает. Вот и решили назначить Терезу Яблонскую его помощницей, чем-то вроде ассистентки. Пан Жербилло, оценив ее способности, вызвался дополнительно с ней заниматься французским.

Но ветеринарное дело преподает не он. Ветеринарию, механизацию, сельское строительство и зоологию ведет пан Пахура, правая рука директора и в школе и в деревне по общественной работе. До войны — сельский учитель, всегда в одном и том же черном костюме, который у него совсем залоснился, он окончил бесчисленное множество разных курсов и преподавать может все, что угодно. Знания у него неглубокие, но уроки ведет он мастерски — в отличие от Жербиллы. Беседуя с обоими об их достоинствах и недостатках, директор отдает должное и глубоким познаниям одного, и умению другого, при отсутствии таковых, преподнести материал, чего не умеет первый. Старика Жербилло мнение директора вполне устраивает, Пахура же, слыша это, вешает нос.

Я не сказал еще о польском языке и об истории старой и новой Польши. Это сфера пана Смелецкого, студента третьего курса исторического факультета, который каждую неделю уезжает на воскресенье и понедельник в Варшаву. Человек он, несомненно, образованный, но поговорить с ним пока не удалось, очень уж он занят. Работает много, спит мало — заключаю это из того, что в щели (между нашими комнатами есть дверь) всю ночь виден свет. Через месяц у него экзамены, вдобавок он много читает. Директор очень его ценит. В частности, за то, что Смелецкий занимается с отстающими из второго класса: они в этом году должны были бы кончить, но у них много задолженностей и пробелов. Таких наберется с десяток. Когда Жербилло застает его в классе в неурочные часы, то говорит: «Смотрите, как бы сами на второй год не остались!» — «Я один, а их десятеро!» — отвечает Смелецкий. Директор ставит ему в упрек только одно: что он слишком слепо придерживается довоенных учебников, а в них многое трактуется неверно. И рекомендует ему разные книги и брошюры, кстати, мне — тоже. Но у меня благодаря химии, физике и математике более выгодное положение.

Уроков я пока еще не давал. Завтра первый. Нагрузка у меня двадцать часов в неделю. То есть примерно по три в день. А в первую неделю, по настоянию Томчинского, всего два. И никто, по его распоряжению, в том числе он сам, не будет в первый месяц приходить ко мне на уроки. По его мнению, не следует меня смущать, пока я еще не освоился. Но он ошибается, если думает, что мне будет неловко перед учениками. Со здешней молодежью отношения у меня хорошие, дружеские. Ко многим я испытываю симпатию, надеюсь, взаимную.

Вчера директор привел меня на собрание школьного совета. Это главный орган школьного самоуправления. Совет делится на много секций. Одна из них — бытовая, причем ребята все делают самостоятельно. Собирают с учеников деньги, сами ими распоряжаются. Ездят за продуктами, распределяют стипендии, выделяемые школе воеводским отделом народного образования. Согласно уставу, им приходится самим принимать серьезные решения. Так, за месяц до моего приезда местный мельник пригласил школьный оркестр, который организовала пани Томчинская, на крестины своего сына.

Она передала собравшимся (в основном это дети окрестной бедноты) просьбу мельника и, воздержавшись от собственного суждения, удалилась. Ребята отказались играть у мельника.

Такие порядки и право самостоятельно принимать решения — особенность не только нашей, но и всех подобных школ. Вчера обсуждались вопросы второстепенные — о чистоте в помещении, во дворе и парке. Приняли соответствующую резолюцию. Вел собрание Бронислав Кулицкий, председатель совета, парень лет семнадцати, сын того батрака, которого убили, когда они с Томчинским отстаивали деревья в парке. Мы участия в прениях не принимали. Педагоги присутствуют на заседаниях на правах гостей.

Собрание мы обсудили с директором, как и уроки, на которых я присутствовал. Он объяснял мне, чему учит ребят самоуправление и как помогает исправить веками сложившуюся историческую несправедливость. А такое самоуправление, как у нас, в сотнях школ, не только сельскохозяйственных, но и других. Потом директор поинтересовался, какого я мнения об этом. Разговор зашел о деревне. Я сказал, что мне нравится здесь. Что особенно тишина и покой мне по душе. И в этом смысле ожидания мои оправдались. Он не перебивал меня. Я сам замолчал: почувствовал, что мои слова его раздражают.

Сейчас вечер. Пишу я, сидя у открытого окна, и думаю, что вот всего неделя как приехал, а кажется, будто прошла целая вечность. И причиной тому школа. Она целиком поглощает человека. О своих делах и хлопотах, которые отравляли мне жизнь в Варшаве, вспоминаю теперь с неприятным чувством, но, кстати, они и тут, в Ежовой Воле, не оставляют меня в покое, требуя, так сказать, твердых дальнейших шагов. Но я со дня на день их откладываю, хотя понимаю, что это не выход из положения. Как вы можете заключить из моего письма, я с головой ушел в школьные дела, потому и пишу с таким запозданием…»