Ваксберг А.И. Моя жизнь в жизни. В двух томах. Том 2

Ни у кого не возникло сомнения в том, кому быть первым президентом Русского ПЕНа. Им стал Анатолий Рыбаков, имя которого тогда гремело по всему миру. Его «Дети Арбата» были уже изданы в десятках стран. Появилось и продолжение — «Тридцать пятый и другие годы». Книги его воспринимались не как литература в собственном смысле слова, а как документированная правда о терроре, как новаторское исследование «феномена Сталина», осуществленное не западным, а советским автором: не извне — изнутри…

Рыбаков заявил, что согласен работать лишь в том случае, если я буду его заместителем. Думаю, лишь потому, что хотел взвалить на меня всю черновую работу — ее было невпроворот. И, чтобы я не воспринял с обидой это его желание, подарил мне свой «Тяжелый песок», сделав такую лестную надпись: «…с уважением к таланту, уму, личности, позиции». Он предложил на организационном заседании первого состава Русского центра избрать меня вице-президентом — вместе с Битовым, Вознесенским, Виноградовым, Евтушенко. Лишь Вознесенский и я неизменно остаемся на этом почетном посту все десять лет.

С самого начала своего существования Русский ПЕН стал играть такую роль, которую он, видимо, не играет нигде в мире — даже при том, что его авторитет всюду огромен и прочен. Союз писателей СССР, который в насмешку называли Союзом членов Союза писателей, объединял почти 12 тысяч человек, где на каждого профессионального литератора приходилось несметное количество графоманов и бездарей (в «члены» безропотно принимали и партийных функционеров, министров, замминистров, генералов и прочих баловней советской судьбы). Еще до того, как это министерство литературы распалось вместе со страной, к которой принадлежало, было вполне очевидно, что под мнимо объединительной крышей находились люди, глубоко ненавидящие и презирающие друг друга, исповедующие принципы несовместимые, преследующие цели диаметрально противоположные, у же и не скрывающие этого и, стало быть, не имеющие никаких оснований принадлежать к какой-то общей организации.

Раскол бывшего Союза писателей произошел чисто механически, разведя всех своих членов в разные клетки всего лишь по принципу элементарной биологической совместимости. Стало вполне очевидно: люди определенного творческого потенциала, близкие по духу, по общему уважению к непреходящим демократическим ценностям, чуждые групповой борьбы и почти зоологической злобы, одолевшей прежних собратьев по цеху, должны объединиться — хотя бы ради того, чтобы не чувствовать себя одинокими в труде, который по самой своей сути обрекает их на одиночество. Ничего лучшего, чем ПЕН, придумать для этого было нельзя: готовая структура, сразу же приобщающая каждого в отдельности к единой, мировой писательской семье. Для того, чтобы наш ПЕН стал таким, а не каким-то иным, стоило потрудиться: жизнь сразу обрела какой-то возвышенный смысл, и мне не хотелось над этим своим ощущением подтрунивать и иронизировать.

Уже на первом нашем общем обеде (тогда членов ПЕНа было не больше сорока человек) Семен Липкин произнес тост, в котором выразил то, что отвечало моим мыслям: «Я полвека в союзе писателей, и вот впервые, оказавшись в писательской среде, на собрании и за общим столом, не должен ни про кого спрашивать: „А кто это такой?“ И не должен себя чувствовать на чужом пиру. Спасибо тем, кто сумел создать такую обстановку».

Эта обстановка пришлась по душе не всем. Следуя своим шаблонам. Союз писателей поначалу назначил членами ПЕНа тех, кто входил в привычную обойму, — идейные разногласия в расчет не брались и тогда еще вроде бы не существовали. Но иные почувствовали свою неуместность в чуждой, ненавидимой ими компании и сразу же объявили о выходе из организации, в которую по сути и не вступали. Они заслуживают за это не упрека, а благодарности. Так мы освободились от Василия Белова, Юрия Бондарева, Валентина Распутина — тех, чьи последующие публичные выступления находились в кричащем противоречии с Хартией международного ПЕНа. Позвонил Солоухин, сказал: «Вычеркни меня из вашего списка, только без шума. И вам, и мне так будет спокойней». Ушел Залыгин, сказав: «Ни в каких организациях состоять не хочу». С тех пор пресса определенного направления именует нас «русским центром» (в кавычках) и относит к «передовому отряду жидомасонства», имеющему лишь одну глобальную цель: извести на корню всю «истинно русскую», национальную литературу.

Создание нашего центра встретила в штыки и «все подвергающая сомнению» высоколобая демократическая пресса. Та тотчас объявила ПЕН сборищем страшно далеких от народа, чванливых снобов, решивших замкнуться в своем элитарном кругу и просто-напросто возмечтавших о заграничных поездках: такие путешествия еще не стали тогда привычной частью нашего повседневья, доступными миллионам людей. Читать этот завистливый и высокомерный бред было не столько противно, сколько смешно.