Ваксберг А.И. Моя жизнь в жизни. В двух томах. Том 2

Началась холодная война, идиллические отношения с бывшими союзниками сменились нагнетанием ненависти ко всему зарубежному, притворяться Сталину уже было не нужно, и он издал беспримерный, не имевший аналогов в мировой истории закон, воспрещавший браки советских граждан с иностранцами. Жертвами этой бесчеловечности стали сотни и тысячи ни в чем не повинных, бесконечно далеких от политики граждан, по которым, однако, политика жестоко прошлась острым ножом. Совсем не случайно лирическая драма Леонида Зорина «Варшавская мелодия», сюжет которой навеян этим людоедским законом, имела впоследствии такой огромный общественный резонанс.

В январе 1948 года я был свидетелем расправы с одной из таких жертв — она работала в редакции «Британского союзника» уже после того, как Джон Лоуренс покинул Москву. Валентина Мельникова полюбила на свое несчастье второго секретаря посольства Сэмсона, стала его подругой. Оставлять без последствий такой криминал было, конечно, нельзя, но Сэмсон обладал дипломатическим иммунитетом, его можно было разве что объявить персоной нон грата, — тогда в ответ выслали бы из Лондона очередного советского шпиона. Зато в назидание остальным растоптать «советскую гражданку» не представляло никакого труда. То ли и в самом деле Валентина продала кому-то заграничный отрез на платье, что весьма вероятно, то ли ей эту «сделку» специально подстроили, но повод для расправы нашелся: спекуляция!

Судили ее в нарсуде Свердловского района, процесс был открытый, я узнал об этом от мамы и пошел «поглазеть». Хорошо помню подсудимую — очень элегантную, несмотря на тюремное облачение, совершенно седую, что поразительно контрастировало с ее молодым лицом. И тем более — с ее животом, который она не пыталась, да и не могла, разумеется, скрыть: Валентину привезли в суд на последнем месяце беременности.

Она держалась с большим достоинством, спокойно выслушивала оскорбительные реплики прокурора, который похабно требовал от нее точного ответа: как и почему она продалась иностранцу и не могла ли она, «если уж так невтерпеж, найти для своих услад советского гражданина»? Ответ был вызывающе дерзким — при всей своей безыскусной искренности: «Я любила Сэмсона и люблю». Не только у прокурора, но даже и судьи (женщины, между прочим), обязанной, казалось бы, хранить невозмутимость, он вызвал лишь неудержимый смех.

За отдельным столиком в зале сидел хитрожопый дядька неопределенного возраста, изрядно помятый и облысевший, но щеголявший кокетливо модной курточкой отнюдь не советского производства. Он блудливо улыбался в течение всего процесса и что-то записывал в свой блокнотик. «Журналист», — почтительно сказали мне в секретариате суда.

Статейку этого журналиста я вскоре прочитал — увы, в «Литературной газете»: мог ли я подумать тогда, что буду потом в ней работать? Автор — плодовитый зубоскал тех лет Ян Сашин — с натужным пафосом восклицал: «Если порой сэмсонам и удается найти особу, подобную Мельниковой, способную продать за заграничные тряпки свое достоинство женщины и честь советского человека, то такие продажные душонки в нашей многомиллионной стране представляют собой редкое исключение». Еще бы!..

Глумившегося над беременной женщиной пошляка особенно возмутило письмо, которое прислал в суд Сэмсон. Исключительно корректное письмо мужчины, который не может оставить в беде подругу, страдающую только за то, что посмела его полюбить. Он писал, что готов нести полностью всю ответственность, если деяние, вмененное Валентине, действительно является преступлением по советским законам, и что никто другой не должен отвечать за то, в чем виновен только он сам. «Один спекулянт защищает другого, — ерничал Ян Сашин. — Впрочем, это довольно распространенный вид корпоративной солидарности среди уголовников».

Возможно, я не реагировал бы так на типичное для тех лет хамство советской печати, если бы не видел лично «предмет» газетного глумления и не выслушал приговор беременной «спекулянтке»: семь лет лишения свободы. «Социальный заказ», — объяснила мне мама этот печальный феномен. Я не согласился, уже убежденный в том, что подтвердилось гораздо позже, когда разные «социальные заказы» получал и я, и мои коллеги: при любых обстоятельствах во власти исполнителя остается выбор слов и выражений, интонации, стиля, возможность самому отстраниться оттого, что в статье излагается, избрать хотя бы не известный читателю псевдоним, чтобы пусть только этим не связывать себя с заказчиком гнусности. Не использует хотя бы такие ограниченные возможности, орудует привычными штампами, равнодушно топча человека ради «служебного долга», только продавшийся циник.

О моем пребывании в Лондоне снова писали газеты. Информацию эту кто-то довел до Юрия Петровича Любимова — он ставил тогда в Ковент-Гардене какую-то чешскую оперу. Кружным путем до меня дошла весть: Любимов хотел бы увидеться. Назавтра же я отправился в Ковент-Гарден — при большом стечении публики там шла генеральная репетиция.