Ваксберг А.И. Моя жизнь в жизни. В двух томах. Том 2

Вся эта история стала вехой не только в моей биографии — в жизни страны. Запрет «Царицы доказательств» был агонией цензурного спрута, самой последней попыткой задушить свободное слово. Бесцеремонно, нагло и грубо… Больше, насколько я знаю, ни на какие запреты цензура советского типа уже не была способна, а вскоре она и вообще приказала всем нам долго жить. Манипулировать словом, конечно, не перестали и не перестанут, но совсем по-другому, — тогда казалось, что ничего «другого» уже никогда не будет…

«Лютый антисоветчик» лорд Уайденфельд довел свой замысел до конца. Он настолько загорелся идеей издать книгу о прокуроре Вышинском, что сам приехал в Москву вести об этом переговоры с ВААПом. Подключился и один из самых известных на Западе литературных агентов Эндрю Нюрнберг. Общими усилиями переговоры были доведены до конца, и я с невероятной увлеченностью принялся за эту книгу. Борис Пядышев, крупный советский дипломат в ранге посла (мы с ним подружились еще в Софии), ставший членом коллегии МИДа, помог мне проникнуть и в личный, и в служебный архив Вышинского, а друзья в Верховном суде, приняв меры предосторожности, извлекли кое-что из строго секретных дел, к которым Андрей Януарьевич имел прямое касательство.

Не хватало, однако, личных свидетельств, которые воссоздали бы не только официальный, но и «человеческий» облик героя. Зинаида Андреевна, его дочь, с которой мы когда-то были совсем неплохо знакомы, отказалась от встречи. Она по-прежнему жила в квартире отца, на улице Грановского, в 102-й квартире партийно-элитного дома, и могла бы, конечно, не только о многом рассказать, но и многое показать. По телефону ледяным голосом она сообщила, что нам разговаривать не о чем: зная мои писания, она не ждет от меня ничего, кроме злобной клеветы на своего кристально честного («даже и в заблуждениях», добавила, однако, она) и безупречно порядочного отца.

Фицрой Маклин, приехав в Москву на съемки своего фильма о московских процессах тридцатых годов, сообщил, что в Лондоне благополучно здравствуют несколько очень известных лиц, имевших не раз личные контакты с Вышинским, и уж они-то, в отличие от советских, никогда не откажутся мне помочь. Это была точная и своевременная подсказка!

Времена действительно изменились: устроить деловую поездку в Лондон уже не составило никакого труда. В начале декабря я снова оказался на берегах туманного Альбиона — гостем своего издателя — и поселился в его фешенебельном доме на набережной Челси, а помощники лорда устраивали встречи с теми, кого я искал. Так судьба свела меня с замечательными людьми — замечательными, конечно, не только тем, что они имели контакты с Вышинским, а теперь помогли мне в работе над книгой: общение с ними оставило в памяти яркий след.

О том, что они рассказывали про Вышинского, приведено в моей книге о нем. Но наши долгие беседы выходили далеко за рамки этого — в общем-то, частного — сюжета.

Когда мы встретились, лорду Хартли Шоукроссу было уже под девяносто, но его живая память сохранила множество тонких деталей, он внимательно следил за всеми политическими событиями текущего дня и меньше всего напоминал какой-нибудь хрупкий реликт, нуждавшийся в робком почтении и деликатном снисхождении к весьма почтенному возрасту. Юрист и дипломат, он был в свое время генеральным прокурором Соединенного Королевства, а затем постоянным представителем своей страны в ООН. В 1945—1946 годах возглавлял английскую часть обвинения на Нюрнбергском процессе.

Шоукросс говорил мне, что постигнуть нацистскую юридическую систему, при всем ее чудовищном несоответствии с основополагающими принципами права, он все-таки мог, а вот советскую — ни в какую! Нацистская ужасала своим цинизмом, но была по-своему откровенной, не пыталась выдать себя за нечто другое, более человечное, тогда как советская была сплошь фарисейской, анализировать ее не имело ни малейшего смысла, поскольку законы представляли собой только фасад, а судьи руководствовались секретными инструкциями, дискуссии с советскими «коллегами» заведомо исключались: формально провозглашаемые принципы, о которых они упоенно вещали, не имели ничего общего с практикой, привычные в мировой юриспруденции термины наполнялись совсем другим содержанием, их использование в любой полемике сразу же превращало ее в диалог слепого с глухим.

— Вы считаете, что сейчас все это может вдруг измениться? — спрашивал лорд Шоукросс, пытливо заглядывая мне в глаза.