В жаре пылающих пихт

И ты сомневаешься, будет ли покой, будет ли жизнь, и не можешь понять, почему так? А я утверждаю: будет, брат мой, и поймешь. И спрашиваю, случалось ли тебе видеть в жизни своей и своими глазами человека, что творил бы добро, обретя свободу, и чье тело сделалось бы хлебами для голодных, а кровь – водою для жаждущих?

Не случалось, это было бы чудо.

И мне не встречался подобный человек, брат мой, но мне не встречались и свободные люди, а только рабы и слуги дьявола, кому в радость нудное плотское желание и чей дух, подобно комкам навоза, по своим норам в пустыне растащили скарабеи, где слепили своих идолов и кумиров! и вот как употребляют они бога! Ханжи и лицедеи, будь они прокляты.

Холидей не ответил. Курильщик подмигнул ему и вопросительно вскинул бровь. Ну что, брат мой, прав я?

В чем? В своей тарабарщине?

В том, кто ты и что тебя ведет. И куда.

Ты, брат, чертовски прав, оружие я сложить хочу, но не могу себе позволить – иначе меня по чужому закону припрут к стенке.

И кто же?

А тебе оно зачем?

Может, я чем подсоблю.

Сомневаюсь.

Испытай меня.

Ну, если настаиваешь. В общем, по мою шкуру карательный отряд идет, федеральный маршал, тот еще сучий сын и мерзавец, нос у него переломан и губа как у утки, а сам – до пыток охоч.

Знавал таких.

Ты погоди, это еще не все. С ним ковбой, он-то меткий стрелок, когда до убийства женщин доходит.

Что ж…

Да, сэр, на моих глазах хладнокровно застрелил одну. Она беременная была.

Хардорфф слегка изменился в лице.

Да, сэр. В живот ей выстрелил в упор из винчестера своего, семьдесят третьего года модель. Да, сэр! вспорол ей ножом кожу и мясо, а нерожденного ребенка выволочил за ноги – голову ему о камни расшиб, что твою тыкву, а потом бахвалился. Я это собственными глазами видел. Другой ее мужа застрелил, но он и сам уже покойник, а индеец ваш – с ними заодно.

Курильщик произнес. Любопытная история. Так и было?

Клянусь честью.

Угу.

Не веришь? Пусть руку потеряю – если вру. Свидетелем и жертвой был преступлений их. Ты в правило око за око, зуб за зуб, веруешь?

Курильщик кивнул. Ну, а как же.

Холидей помолчал, потом сказал. Если долг есть – то с тебя, как пить дать, взыщется. Веришь ты в такое?

Верю.

Вот и я верю. Я должен заканчивать то, что начато. Даже если оно начато не мной. И зарекся я врагам своим, что свои долги им красным цветом выплачу, и я много обид на кого затаил, и некоторые дела оставил до конца не доведенными. Потому я жду.

Чего же ждешь? И зачем ждать?

Сам не знаю… Я ведь по таким местам маломерком слонялся, где и слова такого отродясь не слышали – закон! Законы к тамошним людям неприменимы. Мой праотец только пытался мне ум-разум втолковать. Но что это дало? Ты этим лиходеям слово, а они тебе – пулю в затылок или нож в спину, пока спишь.

Таков человек.

И вот я из их среды вышел, по-другому жить не научен был. Поймали меня за мои дела в чужих краях, отдали в тамошний суд, черным по белому растолковали, что и почем, а потом выпроводили. Но, видать, кого-то такой расклад карт не удовлетворил. Скажи-ка, брат, это, по-твоему, правосудие? Кто законы составлял? Но он их написал для других. Сам по законам не жил. Да и попробовал бы.

Курильщик сочувственно покивал и, переставив ноги, слегка наклонился, чтобы произнести какие-то слова, но неожиданно в помещение под звуки ветра, взметающего морось, ворвался мальчишка с бесцветным худощавым лицом, придержал свою шляпу и, задыхаясь, пробормотал, мол, солдаты торгового форта поймали у реки раненного негра, который четыре дня назад перестрелял дюжину ковбоев и утопил Морриса Медвежьего Капкана. Курильщик дал знак братьям иезуитам сниматься с места. Младший Брат сгреб карты.

Миссионеры надели шляпы, взяли ружья и винтовки, стоящие у стола. Холидей, не задумываясь, примкнул к ним и прочему народу, который теперь оживился и многоголосой и многоликой гурьбой высыпал под сыплющуюся морось в светлеющую темноту, где на фабрике темно-фиолетового неба сходили с конвейера причудливой формы облака и заполняли дальние оконечности мерцающего горизонта.

Когда самозваные иезуиты с новоиспеченным братом вслед за толкающейся, суетящейся и бранящейся толпой прошли в форт, то увидели, что за неимением пригодного для этой цели эшафота, солдаты на пятнадцатифутовом флагштоке вздернули вымаранный кровью труп безносого старика, с синевато-черной кожей и длинными белыми волосами на пятнистом черепе; и он теперь болтался на веревке, скрестив ноги, а над ним, пикируя, кружа и взмывая ввысь, тяжеловесно кружили и хрипло восклицали чайки.

Курильщик впился пальцами в локоть Холидея и, наклонив, громко прошептал ему на ухо. Это зрелище есть пища и блаженство для народа – как дух святой для праведников. Это их кровавый хлеб. Хлеб, который они обмакивали в причастной чаше, но в чаше той – кровь Христа, а не вино. И хлеб их – это не хлеб, но он есть один из членов Христовых.

Живая плоть. Мертвая плоть.