В жаре пылающих пихт

Они приблизились к тому, что сбросили как лишний груз те, кто увел у них мула – бесформенный продырявленный мешок, от которого уходил след другого вора, по-видимому, местного грызуна; была тут картонная коробка с крупными иноязычными литерами, из которой воры забрали лепестки курительных растений; валялась неподалеку пара маракас из плодов игуэро с прожаренными семенами, которые длиннолицый хранил как память о молодости; и ларчики с солями, специями, высушенными гусеницами и жуками, которых длиннолицый употреблял с хлебом и алкоголем по знаменательным датам христова календаря; и домотканые мешочки с самодельной символикой для богослужений, принадлежавшие также длиннолицему; из узелка, развязанного горбоносым, высыпались десятки зубов с гнилью, которые длиннолицый, притворяясь церковным дантистом, выдрал по его собственным словам за прошедшие месяцы своих одиноких странствований среди прерий, утверждая тем простофилям, которые повстречались ему, что гнилой зуб – это чертоги нечистой силы и средоточие богопротивной мерзости. Он любил высыпать удаленные зубы в полупустую коробку, если такая подвернется ему по пути, и трясти ее, катать зубы по дну и вслушиваться в получающийся звук, и даже предложил при первой встрече горбоносому одонтологические услуги, говоря, что рот человека должен быть чист как храм, а гортань формироваться лишь правильным распеванием псалмов и молитв.

Зеркальце, кресты, сборник псалмов в пуританском переводе, в общем – святые реликвии кочующей непризнанной церкви длиннолицего. Но денег нет, черт! У меня там семьдесят долларов серебром было, пять банок консервов, бобы, персики и еще по мелочи. И я точно помню, что длиннолицый после перестрелки прихватил с трупа пистолет и запрятал в сумку. Будем надеяться, что обойма в нем пустая.

Горбоносый придержал шляпу и посмотрел вдаль, потом обратился к сиксика.

У карапуза имя есть?

Альсате.

Интересное имечко, сошло бы за название спиртного напитка.

Они глядели на осыпанный искрами горизонт. Бледно-голубые вспышки молний, тут же испаряющиеся в одном месте, немедленно возникали в другом. Они раскалывали бесконечно далекий монолитный мир затвердевших веществ на громадные непропорциональные куски.

Погляди-ка!

Сиксика показал пальцем.

Дым?

Да.

Может, костер?

Зачем вам эти вещи?

У меня там личная вещь. Я ее не нашел здесь. Так или иначе, без нее я не вернусь. За мной!

По пути горбоносый не мог сдержаться, и спросил, мне ждать, что ты и в меня стрельнешь?

Да.

Хорошо. Вот только я бы на твоем месте не торопился при всяком случае расчехлять револьвер или что там у тебя. Однажды нарвешься на ответный выстрел. И лучше бы, чтоб в тот момент у тебя не болтался младенец за спиной.

Он бы тебя задушил.

Сомневаюсь. Хотя… может и так. Не уверен, о чем он думал. Не головой, это точно. Но давай договоримся. Если ты будешь нам проводником, держись у меня за спиной, поменьше открывай рот, и никогда не клади руку на пистолет, пока это не сделаю я, ты меня услышал?

Да.

Хорошо, сынок!

Но я уже убивал охотников. Я стрелял в мужчин, бил их палками и камнями, колол их ножами – я видел, как люди умирают, и я видел – как люди убивают. Он хотел убить и убил бы. Он – жестокий человек с холодными глазами. И он уже убивал людей, и видел то же, что я.

Горбоносый пришпорил лошадь, оглянулся на мальчишку и громко спросил. И ты каждого убьешь – с кем не знаешь, как поступить?

Черноногий ответил. Твои речи трудные – мои дела простые. Я не понимаю твои речи. Другие люди не понимают твоих речей. Они пытаются смотреть на твое лицо, когда ты заканчиваешь говорить. Но они не понимают твои речи. Но мои дела понятны всем. Они ясно внушают страх – а люди понимают страх. Поэтому они понимают меня.

Горбоносый покосился на него, темнолицего, с ясными глазами. Он будто жил по иному закону, отроду свободный и по природе дикарь, обезумевший от крови царь летних эльфов, кому вскружило голову и опьянило безнаказанное насилие на приволье, и кому равного не существует в целом мире, ибо некому соперничать с ним, чтобы сломить и пробудить в нем зов, который подавил бы в нем зов его собственной крови. Все, что он делал – от насилия. Но одновременно с тем он был равнодушен к нему. Рожден в нем целиком и полностью. В крови и грехе, в грязи и пороке. Он не думал о насилии. Ему оно было чуждо и неизвестно – что такое насилие? Маршал уже встречал такой сорт людей. Тех, чей разум порожден насилием, и чья кровь порождена им, и чей холодный, как волчий вой, неприкаянный дух, мечущийся над этими обезлюдившими краями, где нет никого, чья кровь пригодна для утоления его всемогущей жажды.

Он знал таких людей.

Знал, что их убивали прежде остальных.