В тени родных деревьев

Прошло время, стал наш Форэ староват, перевалило ему за шестьдесят. Но не так согнули его годы, как гибель надежд, несбыточность мечтаний. Лоб его уподобился распаханному полю, усы и бороду словно занесло снегом, лицо сморщилось, в улыбке не стало задора, он научился брюзжать — больно было сознавать, что ускользает из рук то единственное, чем дышал он до сих пор — мечта, придававшая смысл его жизни и цену его труду…

И все же его еще часто можно было увидеть на скалистом мысу, над водопадом Нишардзеули. Он любовался сверху серебристым сверканьем гремучего потока, ласкал взглядом каждую его струю. Присушили Форэ взвихренные брызги водопада, к каждой блестящей капельке прилепились его мечта и мысли!

Да, не задались дела у Форэ! Весь извелся, истаял, стараясь для родного села. И ничего не вышло! Никто ему не помог. Война начисто выскребла всю деревню — некому было и помочь!

— Эх, будь проклят пустой кошелек! — вздыхал безнадежно старик.

Совсем состарился Форэ — переступил за седьмой десяток. Уже не «дядей Форэ», а «дедушкой» называли его в деревне — а «водяное» дело так и не сдвинулось с места!

Теперь уже и добрым словом никто не хотел поддержать борца за воду, уже и сочувствие унес и развеял самгорский ветер. Сельчане и слышать не хотели об этой выдумке с переброской речки Нишардзеули, как о заведомо несбыточной затее, и начинали уже косо поглядывать на старого чудака.

— Пусть хоть голову расшибет — Форэ ведь одинокий, семью кормить ему не надо, вот и гоняется за ветром. Ему-то можно грезить наяву — а мы люди семейные, многодетные, нам под его дудку плясать вовсе не с руки!

Так думали односельчане и соседи Форэ, пригнетенные бедностью так, что ни вздохнуть, ни пошевелиться. Куда уж им было думать о том, чтобы облегчить одинокому борцу тяжкую его задачу!

Форэ, согбенный, неузнаваемый, еще раз попытался зажечь деревню огненным призывом:

— Братья, выйдем все вместе, прорубим скалы, взрежем землю, проложим воде путь… Не пожалеем последней копейки, чтобы заключить в русло нашу дикую Нишардзеули, пригнать ее в деревню! Если бы вы знали, какая это легкая, здоровая, полезная вода!

В ответ на это в деревне пошли разговоры: «Совсем у Форэ ум за разум зашел! Пустяковый человек!» Уже о нем складывали насмешливые частушки.

Еще горячо в нем было сердце, хотя и тронутое первым инеем, — но никто не отзывался, никто его не слушал! Надоели деревне бесплодные хлопоты, слова без дел. А дни шли, Форэ терял силы, старость сковывала ему колени, сердце зарастало льдом! Стал он слаб глазами… Куда уж хуже — не мог больше ходить любоваться своим водопадом, хоть и тосковал о нем! Едва таская ноги, бродил он по селу, угрюмый, в обтрепанной, обвисшей лохмотьями чохе, в рваных чувяках…

Что-то жизненно важное утратил Форэ — точно высушили, обескровили все его существо, точно оторвали его от источника живой силы. И притом он не мог, не умел ни с кем поделиться своими горестями, своей тоской. Запершись в своей комнате, замкнув свое сердце, отвратив от всех свой взор, он глядел, не глядя, видел, не видя, Нишардзеульский водопад — видел пылающим внутренним взором, весь трепещущий, с разгоряченным лбом…

Неизменная, неистребимая, властная мечта всей жизни по-прежнему жила в душе Форэ.

Сердце Форэ в такие минуты точно рассыпалось тлеющими головнями. Но особенно трудно было ему по ночам! Тут уж Форэ совсем терял толк, не мог понять, где он — дома или на Нишардзеули? Перед распаленным мечтателем вставал явственно, слышимо, зримо пенистый водопад, и неутолимая страсть раздирала ему сердце.

Эта страсть была пыткой Форэ и пищей его души.

…Вот внезапно, во сне, точно орлиная стая сорвалась с шумом с горы и влетела во двор к Форэ, — солнечные лучи хлынули с неба слепящим ливнем и затопили ярким сиянием иссушенный зноем, словно полинялый двор.

Из-под голой земли пыльного двора вырывались один за другим, били в самое небо могучие струи — хрустальные, сверкающие молниями фонтаны; в них мелькали переливчатые радуги — смешивались жидкое золото, прозрачная лазурь, густой багрец.

Голубые шелковые платы скользили в серебристом потоке, развевались над струями; в прозрачных волнах стояли рядами осыпанные гроздьями лозы, яблони и персики с гнущимися к земле ветвями, пестрели цветники, густились рощи и заросли, зеленели лужайки, поля, огороды, переливалась мурава, а вокруг сомкнули свои тенистые шатры вековые ореховые деревья… И таинственный шелест ореховой рощи обвевал сладостной свежестью бьющееся сердце Форэ.