В свой смертный час

Наконец в орудийном прицеле появился первый «тигр»: сперва на голубом фоне неба возникла палка с набалдашником — дульным тормозом орудия — и вслед за этим сразу показался темный, задранный кверху угол гусеницы. Нога Андриевского, нежно прикасающаяся к педали спускового устройства пушки, невольно вздрогнула и замерла. Его руки живо заработали, поворачивая пушку за выплывшей над оврагом гусеницей, за упавшей на дорогу гусеницей, за задранной над дорогой гусеницей, за уходившей вниз наискосок башней…

— Выстрел! — громко скомандовал самому себе Андриевский, как он привык давать эту команду своему командиру орудия. И сразу нажал на спуск.

Где-то рядом сразу шарахнул Чигринец.

— Выстрел!

И мелким потрескиванием — пулеметы, автоматы…

Прицел резко метнулся наверх.

Еще один «тигр» съезжал с диагонали. Мимо него! Два в куче. Первый уже наклонился, второй повис… Задергались, закрутились палки с набалдашниками. Глаза Андриевского поймали башню заднего полузакрытого «тигра»…

— Выстрел!

Скорей. Ниже, ниже… Чужой задок… Разворачивает башню…

— Выстрел!

Ах, ты еще стрелять хочешь?

— Выстрел!

Покатился… Покатился по снегу… Без дороги…

— Выстрел! Шарах! Эх! Эх!

Вверх… Вниз…

Нижний горит в ручье… Дым, дым… И этот горит… Ну-ка его еще разок. Эх! Наверху замерла башня… Выскочили, гады… Для верности и его — эх!..

Надо их пересчитать… Раз, два… А вон третий… Все на месте. Как в аптеке. Ах, дураки, гады! Кто же без разведки в овраг лезет?

Андриевский снял руки с поворотных механизмов.

Машина была полна вони. Сзади стрелял Чигринец. Карасев все еще держал очередной снаряд в руках, а Султанов почти лежал на полу и орал во все горло:

— Ай, Суворов! Ай, Кутузов! Ай, Багратион! Я выродок воинственного татарского рода! Ай! Ура! Ай, Суворов!

Сплюнув горькую, противную слюну, Андриевский высунулся из люка.

Овраг наполнялся дымом. Из-за «тигров» доносились редкие пистолетные выстрелы, на которые автоматчики отвечали короткими очередями. Несколько раз ударил из пушки Женя Чигринец по тому «тигру», который остался наверху. Тот, что скатился в ручей, упирался стволом в землю…

— Тикать надо, — забубнил в наушниках голос Чигринца. — Скоренько тикать надо. Совсем демаскировались…

— Толя, — сказал Андриевский. — Что главное в профессии жулика?

— Что? — спросил Ткаченко.

— Главное в профессии жулика — вовремя смыться. Ясно? Сумеешь выехать из оврага?

— Надо суметь…

— Трогай, — приказал Андриевский, и его сразу так кинуло лопатками на круглый край башни, что он даже поморщился от боли.

Вылезти наверх Ткаченко сумел только возле самого «тигра», застрявшего у съезда в овраг. Его надо было миновать поскорее, потому что в нем вот-вот должны были начать рваться снаряды. Но на него Андриевский даже не взглянул.

Обе его машины на полном ходу мчались к железнодорожному полотну. Борис повернул перископ в другую сторону и посмотрел на ложбину. Там немецкие танки потеряли былую неподвижность. Они маневрировали. Между ними то и дело поднимались фонтанчики земли. Над ними кружили, падали на них, снова взмывали вверх наши пикирующие бомбардировщики, на бреющем полете проносились наши штурмовики.

Работа наших самолетов увеличивала надежду, что «тридцатьчетверки» Андриевского успеют незамеченными перевалить через железнодорожную насыпь. Но надежда тут же рухнула. Их заметили. Ближайшие «тигры» начали поворачиваться в их сторону, Пролетело несколько болванок. Снаряды начали рвать землю совсем близко от «тридцатьчетверок».

Но все же они успели без потерь юркнуть за насыпь. Под ее прикрытием Андриевский и Чигринец открыли огонь по ближайшим «тиграм». А через несколько минут Борис увидел, как из оврага выскакивают, стреляя на ходу, все новые и новые «тридцатьчетверки», ворвавшиеся вслед за ним в тыл немецким танкам.

ЧЕРЕЗ МНОГО ЛЕТ ПОСЛЕ ВОЙНЫ Любимая девушка

Я звоню по телефону Татьяне Николаевне.

Мужской голос сообщает мне, что она не может подойти к телефону. Она принимает ванну. Позвоните через час…

Через полтора часа звоню еще раз.

— Да, я была знакома с Борисом Андриевским.

— Мне бы хотелось с вами о нем поговорить…

— Не знаю… А о чем именно?

— Кое-что у вас узнать.

— Это очень давняя история. Я сейчас очень занята…

— У вас заняты все вечера?

— Начались занятия в сети партпросвещения. Я за них отвечаю. Прихожу домой поздно. Общественные дела…

— Может, мне приехать к вам на работу?

— Это тоже неудобно. Я и так все время на общественные дела отвлекаюсь…

— Но это не общественное дело.

— Но и не служебное, не правда ли? Впрочем, к концу месяца у меня, пожалуй, будет посвободнее.

— Я хотел бы встретиться с вами не в конце месяца, а завтра.

— Что вы! Завтра у меня партбюро, послезавтра я уезжаю на воскресенье на дачу…

Неужели за многие годы все стерлось? Неужели совсем ничего не осталось от девичьей давней любви? Неужели прошлое ушло так далеко, так заслонилось повседневностью, общественными делами, работой, дачами, пятым, десятым, что не вызывает уже волнения, трепета?

— Скажите у вас сохранились письма от Бориса?

— Да. Сохранились.