В свой смертный час

— А шо? — говорит он, морща нос в улыбке. — Не созвать ли мне наших хлопцев до моей хаты? Для чого вам за каждым из нас по всей стране гонять? Соберемся в кои веки вместе, посидим над чаркой, Бориса помянем, поплачем, молодость вспомним…

Я не очень поверил тогда в реальность этой богатой идеи, зная, как закручен каждый человек повседневной жизненной рутиной. Однако Евгений Тарасович проявил такое упорство и энергию, что сумел все же свою идею осуществить.

Приехали к Чигринцу бывшие соратники всего на сутки, с тем расчетом, чтобы уложиться с дорогой в два дня — субботу и воскресенье. Легче всего это оказалось для Ивана Андреевича Ларкина: живет ближе всех — в Мордовии, — к тому же для него как школьного учителя наступило каникулярное время. Он приехал даже не один — с женой, учительницей младших классов, женщиной рослой, широкой в кости, с маленькими некрасивыми очками на решительном, несколько мужеподобном лице. Радист-пулеметчик Камил Ренатович Султанов, ныне начальник цеха на большом заводе, прилетел из Узбекистана. Даже механик-водитель Анатолий Федорович Ткаченко прибыл — аж с берегов Уссури, да еще в такое время, когда для него, совхозного шофера, казалось бы, и на день из села нельзя отлучиться. Не приехал один лишь Виктор Карасев. Прислал телеграмму: «Приехать никак не могу. В другой раз обязательно». Телеграмма всех огорчила, даже обеспокоила: не случилось ли чего серьезного, не заболел ли сам или кто из семейства? Но потом почему-то все решили, что у Карасева ничего такого быть не должно. Скорее всего просто с работы, видать, не отпустили.

Поначалу встреча, как все подобные встречи, была сумбурной, суматошной, с поцелуями перекрестными, хлопаньями по спине, обрывочными разговорами, где мешались без всякого порядка вопросы, рассказы, восклицания. Потом, когда возбуждение немного спало, а любопытство насчет того, кто как живет и где работает, было, хотя бы анкетно, удовлетворено, беседа пошла спокойнее, обстоятельнее, раздумчивее.

После завтрака хозяин «делянки» показывал свои владения, водил как на экскурсии маленькую группу, давал объяснения. Дом называется финским, но изготовлен, конечно, не в Финляндии, а на местном комбинате из деревянных щитов, сколоченных из горбыля. Не сразу, не в первый год, но обложили горбыль в полкирпича «под расшивку». Снаружи посмотреть — и не догадаешься, что внутри щиты деревянные. Каменный дом на две комнаты с большой застекленной верандой. Кухня — отдельно. Сарайчик. Пока дом строили, в нем жили.

Вместо забора — лох, маслинка по-украински называется: кустарник высокий, колючий, непролазный. В лохе — пирамидальные тополя, как колонны, на которые зеленая ограда навешена.

Сад, конечно, еще совсем молодой, но под окнами — мальвы, рожи по-украински; оранжевые, желто-горячие чернобровцы; пламенные сальвии. Вишни, яблони, груши, аргус-крыжовник, смородина. Заплата с клубникой. А в конце усадьбы под забором отгоняет комаров густой дух календулы-календры. Растут огурцы, помидоры, качает желтыми головами подсолнечник. Четыре улья. Корпусные ульи. Хозяйские.

Усадьбу все одобрили, хозяев похвалили за трудолюбие, умение и отправились на реку: купаться и разговоры разговаривать. Да так заговорились, что вернулись «до хаты» часам уже к трем пополудни.

И вот сидим мы за садовым, вкопанным в землю столом под ореховым деревом, которое «воздух очищает и с которого ни гусеница, ни другая какая вредность на стол не упадет, потому что на орехе они жить не имеют права». Дерево совсем юное, тоненькое, как девичья шея, тени почти еще не дает. Но над нами украинское солнце — мягкое и ласковое. С реки тянет влажная прохлада. И в нашем зеленом оазисе не чувствуется жар «песчаной арэны», маленькой пустыни, которая окружает садовые участки со всех сторон.

Хозяйка, Галина Платоновна, быстрая, смешливая, крутобедрая, ставит перед нами на стол миску с клубникой, глечик сметаны и убегает на кухню готовиться к запоздалому обеду. А мы сидим разморенные от дороги, от купаний, от впечатлений дня. Лень даже за ягодой к миске руку тянуть. Один лишь Ткаченко, благодушно, размягченно улыбаясь, неторопливо, но ритмично нежно берет огромными рабочими пальцами крохотный клубничный хвостик и несет его ко рту. Он коренаст, широк в плечах, лицо у него красное, обветренное.

— Помните, братцы, как Борька один целый город взял? В Румынии? — говорит он со счастливой улыбкой от предвкушения продолжения дорогих военных разговоров.

Султанов охотно поддерживает его намерение вернуться к приятным воспоминаниям молодости.

— Это он мог, — говорит он с гордостью. — Борис такой был…

— Геройский хлопец! — солидно подтверждает Чигринец.

Ларкин тоже слегка улыбается, хотя видно, что он без особого успеха силится вспомнить эпизод, о котором заговорил Ткаченко. Проявляет живой интерес к теме и жена Ларкина. Она поворачивается к Ткаченко, поправляет съехавшие с маленького ее носа некрасивые свои очки и говорит: