В свой смертный час

— Неужто девчонка слушается, на какое кино ходить? — удивляется Ткаченко. — Каким таким способом ты добиваешься эфтого результата?

— Способ известный, — улыбается, морща нос, Чигринец. — Повыховать дрыном легонько…

— Зачем дрыном? — снисходительно говорит Султанов. — Дрыном не надо. На Востоке так говорят: «Нельзя ишака к палке приучать: привыкнет — совсем слушать не будет, бояться не будет».

— Я думаю, что все это у вас происходит под влиянием мусульманской религии, — говорит задумчиво Ларкин, который теперь с возрастающим интересом прислушивается к разговору.

— Пережитки прошлого, — хохочет Чигринец. — Вам дай волю, ты бы, Багратион, жинке паранджу надел. Так, хлопче?

— Зачем паранджу? А воспитывать женщину надо по-особому, не как мужчину. Только тогда семья получится. Семейное счастье. У меня жена тоже инженер. В КБ трудится. Но какая она будет жена, мать детям, если при ней мужчины будут анекдоты рассказывать, а она вместе с ними смеяться? Если ко мне гость пришел домой — жена в комнату не зайдет: угощение приготовит, возле двери на пол поставит, я его сам в комнату внесу. Ни к чему ей наши мужские разговоры слушать. Не для женского уха они. К женской душе не должно никакое грязное пятнышко прилипнуть, в ее уме чистота должна быть идеальная.

— Выходит, вы хотите женщин своих обратно в дому закабалить? — с неодобрением спрашивает Ткаченко.

— Закабалить не закабалить, — говорит Ларкин, — но и в самом деле — разве можно в наш век женщину от жизни отгородить? Даже если бы мы этого захотели — у нас бы не вышло, потому что женщины этого не позволят. Они хотят жить равноправно, интересно, все знать, все видеть, со всеми встречаться.

— Нет, — уверенно не соглашается Султанов. — Женщины не этого хотят. Они счастья хотят. А в чем женское счастье? Только глупая думает, что в веселье. А умная знает — в семье хорошей ее счастье. И она видит на примерах жизни: если женщина к равноправию стремится — нет у нее в семье счастья ни с детьми, ни с мужем.

— Ну уж это ты неправильно, Камил, — строго прерывает его Ларкин. — Равноправие женщины — наше великое завоевание.

— В хорошей семье у жены всегда есть равноправие, — убежденно говорит Султанов. — На людях женщина мужу должна все свое уважение показывать, покорность и послушание. Почему наши дети отца так уважают? Они с малого возраста всегда видят, как их мать к отцу относится — как к аксакалу. Поэтому и детей дрыном учить уважению к отцу не надо: они по-другому и представить себе не могут. А жена, может быть, на самом деле не только равноправная, а главой семьи является. Только это не на людях, не перед детьми. А между собой с мужем. Ни ссор тогда, ни драк не бывает. Каждый знает свою функцию и ей доволен.

— Чушь, — решительно возражает Нина Харитоновна. — Никому не позволено у нас женщину низводить до функции. Это только такие садисты, как наш зять, такое: обращение с девушкой себе позволяют. Мне дочка, еще когда они только познакомились, рассказала, что в первый день знакомства он ей сразу говорит: «Я, говорит, подниму тебя до себя». «Как это, спрашиваю, подниму? А что он сам из себя представляет?» Оказывается, только что из армии пришел, работает, учится на инженера сельскохозяйственного. А она учится в пединституте. Способная девочка. Сейчас из-за ребенка она академический отпуск взяла. Я ей тогда же сказала: «Как это он может тебя до себя поднимать, когда ты гораздо выше его?» Потом они чего-то поссорились, вроде разошлись. А через месяц она вдруг мне говорит: «Нам надо расписаться». Спрашиваю: «Почему?» — «Надо!» Ну они и поженились. А сейчас живут плохо. Очень плохо.

— Ай-яй-яй, — качает головой Султанов.

— Ну, Нина, — пытается остановить жену Ларкин.

— Сварятся? — с интересом спрашивает Чигринец.

— Не только просто ссорятся. Он прямо садист. Дочка была на последних днях беременности — он принес домой змею. В банке — змею принес. Представляете? И давай пугать дочку, Я слышу, она смеется. Никак не могу понять, почему она так странно смеется. Говорю Ивану Андреевичу: «Что там такое?» А он, вижу, тоже не поймет, в чем дело. Уже утром вошла к ней, спрашиваю: «Светлан, что это у тебя такое?» Банка на столе открыта. Она: «Змея». — «То есть как змея?» Мне даже страшно стало. Она и сама, может, боится змею, но разве скажет? Она за него горой. Это понять невозможно. Они вот ездили недавно отдыхать в палатках. Я с внуком оставалась. Так они пробыли там всего десять дней. Что такое? «Разве не знаешь?» — дочка отвечает. В день раза два-три он от нее уходит. Собирает свою сумку и уходит. Это ужасно смотреть. А она бежит за ним по всему переулку: «Геннадий… Геннадий, Гена, Гена…» Ну ушел. Ждем. Смотрим — является. Ставит сумку. Раздевается. Все хорошо. И это в день раза по два. А то и по три бывает.

— Молодые еще они, — старается успокоить Ткаченко Нину Харитоновну. — Опыта семейной жизни еще нет.

— Разве ж то юнаки? — не соглашается Чигринец. — Ваш зять з какого года рождения?

— Ему двадцать четыре исполнилось, — дает справку Ларкин.