В свой смертный час

— Моя батьковщина — Уссури, Амур-батюшка. Деды, прадеды наши там для нас выбрали место жительства. У нас, у нынешних, украинского только что фамилия осталась. Не на батьковщину их тянет: они и на Кавказ, и в Прибалтику, и к ним вон в Узбекистан тягу дают.

— Верно, — соглашается Султанов. — Сибиряки у нас есть. Что сделать? Рыба ищет где лучше…

— Так разве у нас хуже? — удивляется Ткаченко. — Простор какой. Леса. Рыба. Караси — во. В два раза больше, чем у вас в Европе. Нет, они не где лучше ищут — где полегче да повеселей.

— Молодь, — говорит Чигринец, и в голосе его звучит не то покровительственное снисхождение, не то осуждение.

— Так что же, что молодежь? — удивляется Ткаченко. — Мы в их годы не искали, где полегче да повеселей. Воевали. А они, черти, ведь дезертируют. Работать у нас в Сибири в сельском хозяйстве кто будет? Не с кем же работать. К севу технику не смогли всю отремонтировать. А кто народ кормить будет?

— Эх, друзья мои, — говорит со вздохом Ларкин. — Неужто мы уже все стариками совсем стали? Это ведь стариковский обычай — вспоминать, какие мы хорошие были, да нынешнюю молодежь ругать. Старо это, как мир.

— Зря ты, Иван Андреевич, споришь, — резко обрывает его жена. — Прав, конечно, Евгений Тарасович. Никудышная нынче молодежь. Боишься ты правде в глаза смотреть…

— Не надо об этом, Нина, — мягко просит ее Ларкин.

— Не хочешь правду у себя под носом видеть, — упрямо продолжает Нина Харитонов-на. — Закрываешь глаза, что в твоем собственном доме живет садист и изверг.

— Нина, ну прошу тебя, — уже с мольбой в голосе говорит Ларкин. Его круглое, чуть одутловатое, испещренное морщинками лицо выражает душевное страдание.

— Тут все твой фронтовые друзья. Почему же надо от них скрывать?

— Да я от них ничего не скрываю. Только, пойми, ведь это очень нехорошо — жаловаться на своих детей.

— Я не о дочери нашей говорю. Я о зяте говорю. Хотя и она тоже хороша. Еще в позапрошлую осень, как она на второй курс перешла, стала вдруг очень поздно домой приходить. У нас начались нехорошие отношения. Наш поселок все-таки в четырех километрах от города. А она завела моду на последнем автобусе домой возвращаться.

— Ай-яй-яй, — качает головой Султанов. Его смуглое лицо старательно изображает сочувствие, но в темных глазах отчетливо отражается не сочувствие, а осуждение. — За девушкой смотреть надо. За женщиной смотреть надо…

— Как же, усмотришь за ними, за нынешними! — с каким-то даже восхищением восклицает Ткаченко.

— А вы разве тоже дочь имеете, Анатолий Федорович? — с некоторым не совсем понятным высокомерием спрашивает у него Нина Харитоновна.

— Парни у меня. Двое парней, — горделиво отвечает Ткаченко. — А что, с парнями легче, что ли? Что, они лучше, что ли, родителей слушают? Старшему парню двадцать три уже. Этот срочную отслужил и в Литве жить остался. Домой даже в отпуск не едет. А другой только семилетку кончил — уже тоже из села лыжи навострил. Классный механизатор мог бы стать. Нет. В город намылился. «Кто же, говорю, Кеша, будет технику ремонтировать? Хлеб для народа выращивать? Работать, говорю, не с кем…» А он — ноль внимания. Сигарету в зубы. И слушать ничего не желает…

— Молодь инша теперь, — осуждающе говорит Чигринец. — Мы в парубках тоже, конечно, трохи табачком баловались. Но батька с мамою соромылысь, в рукав курили. А теперь от така тарапуцька, а он при родителях курит.

— У нас так не положено делать, — с некоторым смущением, как бы не желая хвастать, сообщает Султанов. — Я, в моих даже летах, при отце никогда сигарету даже из кармана не выну. В незастегнутой рубашке перед ним не покажусь. Уважение к отцу должно быть. Уважение к матери…

— Уважение! — с негодованием перебивает его Нина Харитоновна. — Какое у них уважение? Один раз дочка и вовсе почти что к утру на такси домой заявляется. Я ей говорю: «Так нельзя. Я так не могу. Я стою у окна. Жду». А она мне: «Ну и что? Подумаешь! Все так приходят». Оказывается, парень у нее завелся. А на такси она одна приезжает. Даже проводить не мог.

— Не надо, Нина, — говорит жене Ларкин, не поднимая головы и продолжая чертить ногтем по чисто отскобленным доскам стола. — Хватит уж об этом.

— У вас тоже так себя девушки ведут? — не обращая внимания на слова мужа, спрашивает Нина Харитоновна у Султанова.

— Мы за девушкой строго смотрим, — отвечает Султанов. По нему видно, что он говорит это неохотно, по-видимому, потому, что не одобряет и не хочет поддерживать то явное неуважение, с которым жена его товарища отнеслась к просьбе мужа, но по его лицу видно, что вместе с тем он считает невежливым не ответить на вопрос жены своего товарища более подробно. — Моей дочке — скоро семнадцать. Она без моего разрешения не только с мужчиной не пойдет, с подругой не пойдет. Из школы — домой. В кино захочет — у матери спросит. Моя супруга ко мне придет. На одну картину я разрешу, на другую, которая не для девушки, — не разрешу. И только на дневной сеанс. Мать мое решение дочке передаст…