В сумрачном лесу

Когда-то давно, до того, как я вышла замуж, я прочла книгу о древнегреческом языке. Я тогда очень интересовалась Грецией и отправилась с бойфрендом на Пелопоннес; мы прожили какое-то время на длинном выступе полуострова Мани, дерзко врезавшемся в море, и пытались писать, но в основном просто отчаянно ругались и трахались в крошечном домике, где было полно крыс. В книге описывалось много интересных деталей, и я помню, что там подробно рассматривались древнегреческие слова, обозначавшие время. Их было два: «хронос» для обозначения хронологического времени и «кайрос» для обозначения периода неопределенной протяженности, в течение которого происходит что-то очень значимое, то есть времени не количественного, а имеющего постоянную природу и содержащего то, что можно назвать «наивысшим моментом». И когда я лежала в постели Кафки, мне казалось, что вокруг меня собралось именно такое время и что, когда мне станет лучше, я постараюсь перебрать и просеять его, чтобы найти тот наивысший момент, вокруг которого весь этот период тайно концентрировалась моя жизнь. Мне казалось очень важным найти эту иголку в стоге сена, потому что этот момент, судя по всему, наступил и ушел, а я так и не поняла, что мне было предложено. Я вдруг уверилась, что момент этот наверняка пришел ко мне в детстве, прилетел, как мошка на свет, но врезался в заслон непонимания, который недавно поставило на его пути зарождающееся чувство ответственности перед всем тем, что от меня ожидалось теперь, когда мне исполнилось восемь или десять, тогда как раньше я жила, распахнув все свои окна и двери настежь в ночь. Я почерпнула эту идею из книги, прочитанной в саду перед фасадом домика, пока на кухне крысы бегали по блокам с грузилами, удерживающим полки, а в саду на заднем дворе мой бойфренд писал страницу за страницей, как бы невинно проводя время, пока я не найду очередную причину излить на него мою ярость, – и еще я узнала из той книги, что в античном искусстве риторики слово «кайрос» относилось к уходящему мгновению, открывающему проход, через который нужно прорываться изо всех сил, всеми силами, что ты в состоянии собрать, если хочешь преодолеть какое бы то ни было оставшееся сопротивление. А теперь я поняла, что по невежеству не воспользовалась моментом и даже не узнала его, а ведь если бы у меня были необходимые силы, возможно, он позволил бы мне прорваться в тот, иной мир, который, как я всегда ощущала, существует в глубине. По незнанию я упустила шанс, и с тех пор мне приходится продираться туда ногтями.

Иногда я верила, что это постель Кафки, а иногда нет. По-моему, иногда наступали блаженные минуты, когда я вообще забывала, кто такой Кафка. Его чемодан стоял у двери, но я не помнила, кому он принадлежал и что в нем находится, хотя так и не потеряла ощущения, что он очень важен и, что бы со мной ни случилось, нельзя его терять. Что где-то чья-то жизнь, возможно моя собственная, от этого зависит. Иногда я звала Кафкой собаку, потому что имя было у меня на языке и, обращенное к собаке, оно как будто проясняло мое сознание. Она даже откликалась, хотя уже так оголодала, бедолага, что, наверное, отозвалась бы на что угодно. Может, это от голода в ее глазах читался такой глубокий ум. Я давала собаке все, что находила в шкафчике. Кажется, она сочла это более серьезным самопожертвованием, чем оно было на самом деле, и мое поведение пробудило в ней преданность. Но к тому моменту, как я заболела, в доме оставалось очень мало чего пригодного в пищу нам обеим, кроме больших запасов арахисовых палочек «Бамба». Услышав знакомый шелест пакетиков, она немедленно приходила. Каждый раз, когда она меняла позу, от нее вздымались облака пыли, а может, сухой кожи, и у меня застряла в голове мысль, что и это тоже одна из форм времени, того времени, которое у нее оставалось.