В сумрачном лесу

Я протащила кровать метров на шесть. С чувством глубокого удовлетворения я расправила простыни и плед в шотландскую клетку и легла под огромным небом. Собака наконец успокоилась и опустилась на каменистую почву рядом с постелью. Она положила морду на край матраса и явно ждала, не придумаю ли я чего-нибудь еще. Когда-то она принесла щенков, может, даже несколько пометов, потому что соски у нее меланхолично свисали с живота. Я размышляла о том, где теперь ее дети. Думает ли она о них когда-нибудь? Может, я с ней потому и разговаривала так: как одно существо, испытавшее то, что требуется для появления в мире новой жизни, с другим таким же существом, у которого в тело с самого зачатия заложена история создания жизни, так что и выбора другого, похоже, нет, кроме как воплотить эту историю. С существом, которое испытало диктат закона создания жизни, прочувствовало, как он движется сквозь тебя, и непонятно, есть ли разница между ним и любовью. Не помню, о чем еще были наши разговоры.

Вечерело, пустыня окрашивалась в охристые тона, температура воздуха была идеальная, и я смотрела, как надо мной проплывает несколько розовых облачков. Результаты моей работы радовали. Настолько радовали, что вскоре я решила вытащить наружу и остальную мебель. Кресло для чтения со старой холстиной, прикрывающей рваное сиденье, рабочий стол и даже пишущую машинку, стопку страниц и каменное пресс-папье, которое теперь будет иметь смысл, потому что без него ветер раскидает страницы. Сначала все это выглядело, как что-то вроде гаражной распродажи в пустыне, но стремилась я вовсе не к этому, так что я долго возилась, двигая кучу выставленных перед домом вещей, меняя расстояния между предметами, выстраивая все это с целью достигнуть некоего невыразимого совершенства. Когда все было почти идеально, но не совсем, я сбегала в дом и принесла тапочки, которые поставила рядом с кроватью, и «Леса Израиля», которые положила на ночном столике.

Меня накрыло усталостью. Сделав еще шаг, я плюхнулась на матрас. Не представляю, как у меня хватило на все это сил. И вот, лежа под открытым небом, я почувствовала близость к той наполненности, присутствие которой иногда ощущаешь под поверхностью всего, невидимой наполненности, как Кафка однажды написал, далекой, но не враждебной, не несговорчивой, не глухой, – наполненности, которая, если мы назовем ее верным именем, может наступить.

Наверное, я уснула. Когда я снова открыла глаза, была ночь, и я дрожала от холода. Глядя в небо на гневные звезды, я поплотнее укуталась в старое пальто. Отыскивая в небе созвездия, я вспомнила тот день, когда мы с бойфрендом проехали весь скрюченный палец полуострова Мани и добрались до предполагаемых врат загробного мира. Прежние жизни всегда к нам возвращаются, но этот конкретный день в течение десяти лет моего брака возвращался ко мне чаще других, и вот теперь я снова его вспомнила. Чтобы заглянуть в узкое устье пещеры, я опустилась на четвереньки, и когда я это сделала, бойфренд задрал мне платье и взял меня сзади. Высокие травинки негромко шелестели на ветру, и, чтобы не закричать, я впилась зубами в его руку. Когда мы вернулись домой, то обнаружили, что в распределительный ящик забралась крыса и сама себя поджарила ударом тока, и той ночью нам только и оставалось, что в темноте сжалиться друг над другом. А теперь, лежа на спине под звездами, я осознала, что именно это и стояло за всей моей греческой яростью: внезапный момент, когда сопротивление уступает место почти ошеломляющей любви. По-моему, я никогда не знала настоящей любви, которая не была бы связана с насилием, и сейчас, лежа под небом пустыни, я понимала, что никогда не стану доверять никакой любви, которая с ним не связана.