В сетях интриги. Дилогия

— Беда, коли у себя на Руси мы станем кабальными для своих же гостей. Того не надо, и быть того не должно. Пусть жалуют к нам, хто хочет. Пускай выгоды имеют свои. Только — нам служи! А не прибирай нас к рукам, словно стадо какое беспастушное. Это первое. А сверх того: штой-то рано мы шкуру делить стали, бирюка ещё не пришибивши. Вон, слышь, за нами допрежь всего облава устроена, а мы уж горланим: «Тому быть! Иному не быть!» Чёрт бы с ними, со спорами. Раней до дела дойдём, а там и станем грызться: кому кого над собою видеть охота? Выпьем, братцы-камерадцы, последний наш стакан — на гибель врагам! На гибель позорной шайке фаворитов! На гибель Биронам!

Все с говором одобрения взялись за стаканы. Как из одной груди вырвался один ответ:

— На ги…

Слово так и не было докончено. Все сразу смолкли, оборвав крик, словно на воздухе обрубив его, загасив собственные голоса спазмом гортани.

Головы всех повернулись к маленьким оконцам покоя, выходящим в переулок.

Там, за ставнями, ясно слышались тяжёлые шаги патруля, который звонко выбивал свой марш по мёрзлой земле, всё ближе и ближе надвигаясь к домику вдовы.

— Што? Патруль! Ужли за нами? — отрывисто, негромко прозвучали встревоженные голоса.

Камынин, словно ожидавший всё это время чего-то, первый кинулся в сени, к наружным дверям и прислушивался напряжённо, как шаги, поравнявшись с крылечком дома, продолжали мерно выбивать свою дробь по дороге и стали затем так же постепенно удаляться, как надвигались издали.

— Нет… ещё не за нами! — разрешил он тогда общее мучительное ожидание, возвращаясь к столу. — Прошли…

И, бледный, с крупными каплями пота на лбу, взял дрожащей рукой сулею с водкой, налил полный большой стакан и выпил залпом. Закашлялся, но, ничем не закусывая, снова отошёл в глубину, к дивану, словно не веря себе и выжидая опять чего-то.

— Што вы, камерады, так уж! — попытался поднять настроение Бровцын, хотя у самого лицо было покрыто багровыми пятнами. — Тут патрули частенько гуляют: место у нас глухое.

— Ну, и леший с ними! — выбранился Пустошкин. — Только переполошили зря. Выпьем по сему случаю для верной оказии! Здоровье всех!.. А правду сказал поручик Ханыков: давайте раней до дела дойдём. Немца — по шапке. А там уж… Чай, свои люди, сочтёмся!

— Конечно! Все пойдёт своим чередом, — заговорил наконец и молчавший до сих пор Семенов, полагая, что теперь и ему пора сказать слово. — Законным порядком надобно… Манифест пропечатать: «Милостию Божией…» И — регент либо — регентша… Как уж там кабинет порешит! Без того невозможно. Бумагу надо. Это первое дело — бумага. Что мы здесь зря будем толковать? Вот, скажем, устав о Бироне. В моих он руках лежал. Человечек один у Востермана есть… Я и сказывал принцу Антону: «Угодно вашему высочеству — мы весь манифест так перепишем, что про Бирона тамо и помянуто не будет!» А принц наш робеет. Молод ещё. Главное дело: бумага. Объявлено всенародно с подписом… Вот и конец!

— Вздор ты городишь, государь мой! — оборвал приказного Пустошкин, уже совсем повеселевший от выпивки. — Что там бумага! Тьфу. Знаешь, на что бумага годится? Вот то-то и оно. Мало ли мы этих бумажек на веку видывали за всяким подписом? Дело идёт, как сила велит. Наша будет сила — так мы все бумаги можем… вж-ж-ж! — он сделал жест, как рвут и кидают прочь лоскутки бумаги. — Понял либо нет, приказная строка?

— Ну, уж это прошу прощения! — кровно задетый, тоже осмелевший от вина, решился возразить Семенов. — Без бумаги невозможно… В ей вся сила искони бе. Уж это — воинский барабан… Оно конечно, рацея сильнейшая… А всё же бумага… Не обойтись!

И, бормоча свой протест, он потянулся за флягой наливки, чтобы залить полученную обиду.

— Ладно уж… Будет по-пустому слова да время терять! — кинул ему Аргамаков. — Столковаться бы лучше нам надо, как далей дело повести? У меня народу немало подговорено. Нам из больших персон кого-либо надо на подмогу. Без того точно что нельзя. Вы, подполковник, повидать хотели… Удалось ли? — задал он вопрос Пустошкину.

— Побывал… побывал… И у Черкасского, и у князя Головкина. Да… — Он, не досказав, махнул рукою. — Сами они, видно, боятся, как бы им Бирон чего не сделал? Зажирели, вестимо… Дела им нет до родимой земли.

— Головкина и то усылают в чужие края за вольные речи о регенте! — заметил Путятин. — А Черкасский? Кто его знает! Чтобы его карманов не вспороли, он и гнёт жирную шею под немецким кулаком!

— Миниха ещё боятся многие! — таинственно объявил Семенов. — Тот за регента руку держит. Да Трубецкой… да Бестужев. А ежели бы не они!..

— Бестужев, Алёшка Козел… Дядюшка мой любезный! — издали подал голос Камынин. — Пьянчуга горький — и в министры попал!.. А за что? Сами знаете. Немцу и душу и тело продал.

— Э! Кабы не заручка такая сильная у регента, так живо бы его можно! — с пьяной настойчивостью вёл свою речь Семенов, почти не слушая других и не замечая, что его мало кто слушает. — Знаете, государи мои, што манифест о Бироне и подписан-то был не собственноручно… Да-с!.. Вот оно што! Я уж не зря сказываю… Я уж…