В путь-дорогу! Том II

Они нашли Петиньку на одной изъ боковыхъ дорожекъ. Въ соломенной шляпѣ на затылкѣ, въ растегнутомъ до низу жилетѣ, онъ расхаживался съ разинутымъ ртомъ и идіотски обрывалъ прутикомъ мягкіе листки молодыхъ липокъ, окаймлявшихъ дорожку. Увидавъ Телепнева, онъ заржалъ по лошадиному и ринулся лобызать его…

— Воля, крикнулъ Петинька и осклабилъ свои огромные клыки… Ха, ха, ха! Хватилъ!..

— Ну что ты, Петинька?

— А я блатъ ничего… И Петинька опять разразился идіотски-лошадинымъ хохотомъ.

Надя, видимо, конфузилась за глупость своего брата. Горшковъ подлетѣлъ къ Петинькѣ и тотчасъ же пихнулъ его въ животъ. Тотъ разразился хохотомъ и началъ бороться съ Горшковымъ. Телепневъ пошелъ съ Надей назадъ къ большей аллеѣ.

— Я объ васъ часто вспоминала, Борисъ Николаичъ, заговорила Ннд я ровнымъ голосомъ; вѣдь вамъ, я думаю, ужасно тяжело было весь годъ, въ чужомъ городѣ…

Въ тонѣ Нади дрожали звуки такой первобытной искренности, что Телепнева взяло даже зазрѣніе… Ея дѣвичья чистота какъ-то особенно бросилась ему въ глаза. Онъ почувствовалъ весьма сильно, что въ немъ самомъ нѣтъ уже юношеской непорочности; ему даже стыдно стало, когда онъ невольно, самъ того не замѣчая, бросилъ смѣлые взоры на роскошно развившійся бюстъ Нади… Цѣлая пропасть лежала между ея свѣтлымъ, тихимъ, дѣвичьимъ взглядом! на открывающуюся жизнь, и его уже потертымъ сердцемъ… Онъ началъ говорить ей объ университетѣ, объ недовольствѣ собой, о скукѣ Надя слушала его со вниманіемъ, но видно было, что она плохо его понимала. Онъ говорилъ ей черезчуръ старымъ языкомъ; ей нельзя было, почти не на чго было отозваться; но все-таки доброе ея сердце радавалось, слушая разсказъ юноши, къ которому съ дѣтства она питала самое теплое чувство.

Телепневу стало неловко отъ своего сухаго, резонерскаго разсказа; но когда онъ взглянулъ еще разъ на прелестную мину Нади, онъ вдругъ оживился и, прервавши свой разсказъ, чуть не вскрикнулъ.

— Ахъ, да будетъ говорить о себѣ!… Я такъ радъ, что я здѣсь гуляю съ вами, что вы все такая же добрая, славная… Разскажите ка мнѣ лучше, что вы подѣлывали.

— Да что, Борисъ Николаичъ, все тоже, что и годъ тому назадъ… учусь, промолвила она простодущно.

— Многимъ наукамъ?

— Нѣтъ, очень не многимъ… да и не у кого хорошенько учиться… Играю много, и все горюю, что нѣтъ у меня Валерьяна Николаича… а нѣмецъ… такой скучной… и глупый, прибавила она кротко; только тактъ бьетъ, а ничего не понимаетъ.

— А miss Бересфордъ? спросилъ насмѣшливо Телепневъ.

— Она нынъче со мной не то, что прежде, мы— большіе Друзья.

— Будто-бы?

— Право… она вѣдь только на видъ такая.

— Полноте, развѣ я не помню, перебилъ Телепневъ.

— Да вѣдь это прежде было; а теперь ужь она со мной не обходится какъ съ маленькой.

— Такъ зачѣмъ же она при васъ состоитъ?

— А какъ же, Борисъ Николаичъ, во-первыхъ ей некуда дѣться… ну и maman много выѣзжаетъ.

— И боится оставлять васъ одну…

— Да какже? спросила наивно Надя.

— Разумѣется, подтвердилъ шутливо Телепневъ.

Они подошли къ очень безобразной бесѣдкѣ, имѣющей видъ самовара. Внутри бесѣдка- была расписана порыжелыми деревьями. Скорчившись въ три погибели, сидѣла на одной изъ скамеекъ miss Бересфордъ и чмокала по обыкновенію. Телепневъ любезно раскланялся съ ней и получилъ въ отвѣтъ какое-то 'мычаніе. Англичанка, повидимому, не очень ему обрадовалась и даже довольно строго взглянула на Надю. Имъ обоимъ стало неловко; и Надя предложила Борису пойти въ комнаты, о чемъ тотчасъ же доложила старухѣ.

Тоже пьянино привѣтливо посмотрѣло на Телепнева. Онъ попросилъ Надю сейчасъ же сыграть ему что-нибудь… Она радостно согласилась и, какъ нарочно, заиграла одну изъ его любимыхъ сонатъ. Прибѣжалъ Горшковъ на первые звуки клавишъ и началъ сейчасъ же похваливать… Въ комнатѣ совсѣмъ сгустились сумерки.

Музыка повела къ одушевленному разговору. Горшковъ усѣлся съ Надей играть въ четыре руки, наизусть, безъ нотъ. Телепневъ стоялъ у окна и слушалъ…

„Мастадонтъ“ явилась домой въ десятъ часовъ и величественно раскланялась съ нашими пріятелями. Телепневъ нашелъ ее въ милліонъ разъ пошлѣе, чѣмъ она казалась ему годъ передъ тѣмъ. Съ ланитъ ея почти валилась штукатурка, глаза были подкрашены, и такая она вся была гадкая, что Телепневъ ужь безъ всякой юношеской скромности началъ говорить съ ней весьма небрежно. М-me Те-лянина все въ него вглядывалась, и обращала къ нему материнскія фразы, сопровождая ихъ томными взорами. Это его просто бѣсило.

„Этакое чучело, этакая дряблая матрона и туда же кобенится“, повторялъ онъ про себя, и чувствовалъ въ тоже время, что послѣдній годъ сдѣлалъ его ужасно брезгливымъ въ отношеніи женщинъ.

Онъ посидѣлъ у ней въ кабинетѣ минутъ десять, и безъ зазрѣнія совѣсти отправился въ залу къ Надѣ.

— Я завтра ѣду, сказалъ онъ ей на прощаньи, — вы меня такъ утѣшили…

— Чѣмъ это? спросила Надя.

— Вашей дружбой ко мнѣ.

— Слушайте вы его, барышня крикнулъ Горшковъ. Лжетъ, безстыдно лжетъ! Насилу соблаговолилъ завернуть сюда!…

XXXII.